Сегодня я ждал, чтобы Кэйтрин, ставшая для меня Кэйт, пришла ко мне. Забеспокоился, что ее долго не было. Но вот, наконец, она вошла в спальню и, как само собой разумеющееся, забралась под одеяло. Уткнувшись в мое плечо, Кэйтрин сообщила:
— Курдула сегодня вопросы странные задавала. Мол — когда это вы, фройляйн Кэйтрин, успели девственности лишиться и что вам жених на это сказал? Томас ей в первую ночь синяки под оба глаза поставил.
— С чего это она? — удивился я.
— Она же полезла белье менять, а простыни чистые, — хихикнула фройляйн. — Думала— раз мы в одной постели спим, то всё у нас было. А коли простыни чистые, то девственности меня лишили до тебя. Теперь Курдула гадает — когда и кто?
— Поставила ее на место?
— А зачем? — отмахнулась фройляйн. — Пусть думает, что угодно, мне — то что? Почему я должна отчитываться перед кухаркой?
— Кэйт, ты с ней в одном доме пять лет прожила, — не удержался я от упрека. — Значит — не просто кухарка, а родной человек.
— Да знаю я, знаю, — досадливо проговорила девушка. — Опять подумаешь — вот, мол, спесивая дура, честь рыцарская и все прочее…
— Н — ну, вот в данном случае ты права, — сказал я в пространство. — По поводу простыней — это не ее собачье дело. Мало ли, где могла потерять девственность благородная девица? Шла по дороге, завернула куда — нибудь, на ветку наткнулась. Глянь — а девственности — то нет. Житейское дело.
— Юджин, — пихнула меня локтем Кэйт. — Я сейчас и на самом деле обижусь. А Курдула… Знаешь, я очень люблю Курдулу, Томаса. Для меня они родные люди. Но иногда — будто пробивает. Понимаешь, когда я осталась одна — без отца, без матери, без крыши над головой, это единственное, что меня спасало. Я столько раз хотела руки на себя наложить — уже и дерево выбрала, чтобы повеситься, но передумывала. Видела один раз, как в Урштадт убийцу казнили. Голова свернута, язык высунут, бр — рр. Топиться — распухну, раки лицо съедят. Для дочери рыцаря смерть красивой должна быть, чтобы лежала я, как живая, а все вокруг говорили — вот, мол, красавица — то какая… Мечтала, чтобы хоть после смерти красивой стать.
— Дурочка ты…
— Юджин, я и в самом деле уродина? — приподнялась вдруг Кэйтрин на локте.
— Кэйт, чего это на тебя нашло? — удивился я.
— Мы уже с тобой третью ночь, а ты меня даже ни разу не поцеловал всерьез, как женщину, — шмыгнула носом девушка. — Один раз, и то — в лобик. Меня так отец целовал. Единственный раз, когда на войну уходил.
Мне ничего не оставалось делать, как поцеловать девушку. Раз, другой, третий… Она отвечала робко и неумело. Ну, а потом…