Витька, как перешел в эту школу, так в нее и вляпался. Теперь он постоянно держал в памяти, а при необходимости справлялся в расписании уроков в каком классе должен находиться сейчас восьмой «А» и подстерегал Маринку, чтобы сразить ее собой наповал. Редко это случалось, и чаще бывало наоборот, так как Шпала чувствовал себя при этом, как Штирлиц во вражеском логове. Каждый жест, каждый шаг просчитан, продуман, выверен! Все должно выглядеть естественным, непринужденным, а, между тем, нервы зажаты в кулак так, чтобы не вздрогнуть при неожиданном Маринкином появлении, как это уже не раз бывало. Ко всему прочему болтаться туда-сюда у дверей нужного класса тоже нельзя, это может вызвать подозрения. У всех девчонок, черт возьми, обостренный нюх на внимание парней: ты только в первый раз выделишь ее про себя в толпе, а она уже знает, что вот именно сейчас, вот именно тебя поддела на крючок. Ну и конечно потом начинаются с ее стороны всяческие прорисовки, капканы, издевочки… Словом, нельзя просто болтаться туда-сюда. Нужно найти спутника и завязать с ним разговор. Труднее всего говорить о чем-то, когда все внимание обращено на дверь, но, конечно не прямой взгляд, а так, давишь косяка. Разговор не клеится, тем более, что собеседник и сам кого-то наверняка пасет, и, очень может быть, что именно Маринку. Трудно еще научиться разговаривать с Маринкиными подругами, смотря при этом не прямо на собеседника, а сбоку, одним глазом, как петух, чтобы представить во всей красе бакенбарды. С ее одноклассниками Витька не разговаривал вообще, они его игнорировали в отместку за наглость иметь бакенбарды раньше старших. (Во всем их классе нашлась лишь пара приличных усов). Но разве можно сравнить усы с бакенбардами? Этим товаром он владел один монопольно во всей школе-восьмилетке. Однако всему рано или поздно приходит конец. Витькина исключительность продолжалась недолго. Устав бороться за сердце любимой, он иногда снисходил до общения в кругу одноклассниц. Здесь, понятно, Шпала чувствовал себя центром Вселенной и отдыхал душой и телом, черпая силы и вдохновение для будущей борьбы. Выворачивая в процессе разговора шею то так, то эдак, чтобы лучше себя запечатлеть, Шпала даже милостиво разрешал девчонкам под различными предлогами ощупывать свою поросль. За этим неблаговидным, порочным — прямо скажем, занятием и застукал его с поличным директор. Он набрел на их круг в школьном коридоре, как раз в тот момент, когда под смех и шуточки одноклассницы оглаживали Витькины бакенбарды.
Шпала, прикрыв глаза, млел, как тот же Васька, когда его гладят по шерсти, только что не урчал. Подойдя, как всегда незамеченным, крючковатыми цепкими своими пальцами, отменно натренированными на бесчисленных поколениях ушей, директор ловко ухватил Шпалу за клок бакенбарды и варварски поволок на себя. Взвыв от нежданной боли, Витька пришел тут же в предельную ярость: ему представилось, что кто-то из пацанов от зависти решил над ним подшутить. «Жестоко проучу гада!» — решил он и уже занес кулак, чтобы с разворота влепить обидчику в ухо, но так и обомлел под общий смех публики, различив в обидчике директора. Поводив пальцем свободной руки перед самым Витькиным носом директор возмущенно пророкотал: