Иван Фирсович, показывая на что-то за спиной бельгийца, на столике, сказал:
— Они вот принесли…
И Калистратов, не дотерпев, пока Бринкер закончит длинную, чересчур сложную для него фразу, продвинулся к столику. Слова проводника и, главное, тон уже подготовили майора, и все же его резанул темный прямоугольник, словно разорвавший белизну скатерти.
Опять листовки. Три экземпляра, и того же выпуска… Плотный шрифт, жирный, как сажа. Мюнхен, типография Вернера Фальковски.
— Господин из седьмого вагона… А эта… неприличность эта, они говорят, отсюда…
Иван Фирсович, бледный от расстройства, перебивает стесненную речь бельгийца, спешит помочь Калистратову.
— Постойте, — вмешивается майор. — Господин Бринкер владеет русским языком.
— Владею нет, — откликается тот. — Вы очень любезный. В маленькой степени объясняюсь… Я ученик у моя… моей матери. Плохой ученик.
— Ваша мать русская?
— Она настоящая русская, да, да. Она из Смоленска. Ее, как это сказать, депортировали. На Германия. А мой отец, он фламандец.
Войной повенчаны, стало быть. На бельгийских шахтах или на Рейне. Русская девушка, угнанная гитлеровцами, и молодой фламандец… Сколько таких пар видел Калистратов в поезде, вот на этом перегоне. И детей их видел, а в последние годы и внуков, — забавных курносых ребятишек. Русская мордашка, ну прямо матрешка, а лопочет по-фламандски или по-французски.
Бринкер теперь как-то понятнее майору.
— Кто же вам дал листовки?
— Не знаю. Германцы.
— Вы не знаете, кто, и тем не менее говорите — германцы. Какие немцы?
— Немцы, да.
— Так какие же немцы?
— Вагон пять.
Отвечает усердно, выговаривает, как на уроке. И выбирает слова, осторожно выбирает, стыдно ему своих ошибок, сыну русской из Смоленска.
— Я там… Я туда ходил вчера, вагон пять. Вечером, может быть восемь часов. Вчера вечером.
— Вчера?
— Да, да. Но я не знал… Я сегодня посмотрел сюда, — и Бринкер оттопырил нагрудный кармашек куртки.
Вот где он обнаружил листовки. Почему не сразу, только сегодня? Что ж, этот кармашек не всегда нужен. Не то что нижние, на бедрах.
Майор сознает, что он досказал за Бринкера, поспешил, не сладил с собой. Реакция на запинающуюся, лаконичную речь бельгийца, — через час по чайной ложке.
— Кто-то вложил сюда листовки?
— Да, совершенно верно.
— И вы не заметили?
— Нет. Одежда висела на… Крючок, да? Я повесил. Мы разговаривали.
Что-то все-таки раздражает в нем. Пожалуй, бесстрастность. Отвечает, как автомат. Чересчур все уравновешенно в этом молодом человеке. Значит, куртка висела в купе на крючке, и он не следил за ней, так как беседовал с кем-то.