Но день кончился плохо. Вечером по телефону Снегов сообщил, что тяжело ранен полковник Дементьев. Его нашли в поле, недалеко от разбитой машины. Немецкий снаряд настиг его в тот момент, когда он ехал проверять самый опасный, северный рубеж. Дементьева тут же отправили в тыл. Командиром 99-й дивизии был назначен его заместитель полковник Опякин.
А ночью в комнату к Орленко ворвался Поливода. Лицо его было страшным.
— Послушай, секретарь. Знаешь, какой приказ я только что из штаба корпуса получил? Взорвать мост! А как же наступление, которое нам обещали? Не сегодня-завтра должны подойти наши танки, а тут… — Он тяжело рухнул на стул и опустил голову. Его фуражка упала на пол, он отшвырнул ее ногой и заскрипел зубами.
— А ты бы уточнил у Снегова, — сказал Орленко и, чтобы скрыть лицо, нагнулся за фуражкой, подал ее коменданту.
— Нет его в штабе, уехал куда-то.
— Тогда свяжись с Тарутиным.
— И его нет.
Предчувствие подсказывало Орленко, что начинается самое тяжкое, то, чего он ждал, но во что также не хотел верить.
Однако надо было что-то решать. Он поднялся и пошел в комнату к телефонистам.
Орленко попросил позвать комиссара Петрина. Тот подтвердил приказ.
— Значит, плохо?
— Плохо. Но еще не страшно.
— А что может быть еще?
Ему показалось, что сквозь расстояние он уловил вздох.
Секретарь горкома вернулся к себе. Поливода сидел, по-прежнему опустив голову.
— Григорий Степанович, — тихо сказал Орленко, — иди выполняй приказ, — он положил ему руку на плечо. — Иди.
Поливода молча встал, нахлобучил фуражку, не оглядываясь, вышел.
Вскоре воздух потряс взрыв. В ночное небо взметнулось пламя и, скользнув по крышам, рухнуло вниз.
«Это все… — тупо отозвалось в сердце. — Конец».
Через два дня они покидали город. Собственно говоря, его участь была решена еще на сутки раньше — утром 28 июня, когда генерал Снегов получил приказ командующего фронтом оставить Перемышль и отходить по направлению к Львову. Но тотчас выполнить его он не мог: поднимать войска в открытую, при свете дня было бы равносильно самоубийству. Обе дороги на Львов — железнодорожная и шоссейная — просматривались немцами с высот за Саном как на ладони и были наглухо перекрыты артогнем. Да и попробуй-ка только показать спину врагу, он тут же ринется вперед и всадит штык между лопатками… Надо было дождаться темноты, чтобы скрытно оторваться от противника и выиграть хотя бы несколько часов.
Время было за полночь, когда оборона рассыпалась на десятки походных колонн и маршевых групп. Немцы еще спали. Лишь изредка их дозорные выпускали в небо ракеты, высвечивая передний край. И тогда люди, выползшие из траншей и окопов, прижимались к земле и замирали. Было строго запрещено разговаривать и курить. Бойцы и командиры ползли молча, с плотно привязанными к спинам винтовками, придерживая руками котелки и саперные лопатки. Слышалось лишь тяжелое, сдавленное дыхание и шорох осыпающейся земли…