И вдруг, почти в самом конце, строчка: «В этом бою погиб Поливода». Где, когда? Стрижков показывает на карту: здесь, в районе Комарно — Любень Великий, не то 29, не то 30 июня. Как погиб? Об этом мой собеседник не знает. А кто же знает, кто?
— Рассказывают так, — осторожно отвечает историк, — вроде он ушел с группой своих бойцов в поле преследовать немцев и не вернулся. А другие не видели: рожь была высокая… Но это еще надо уточнить.
Я долго смотрю на маленький желто-зеленый кусочек карты, словно пытаясь отыскать на ней могилу легендарного коменданта Перемышля. Мое воображение рисует стоящую на холме фигуру из бронзы: запрокинутая назад голова, широкая грудь, одна рука с гранатой поднята вверх, другая прижата к сердцу… Он мог погибнуть только так — смертельно раненный в сердце и страшный врагу даже в этот последний миг!
— Мы искали его имя в списке посмертно награжденных, — слышу я тихий голос Стрижкова, — и не нашли. Ни его, ни других пограничников. Наградные материалы на них, возможно, и были, но пропали при отходе.
Ничего, к этому мы еще вернемся. «Был бы человек…» А этот человек был!
…Итак, никаких «фолиантов» в Институте истории нет. Есть лежащая где-то в квартире, на другом конце Москвы, рукопись, которую время от времени по вечерам открывает вернувшийся с работы усталый научный сотрудник и вносит туда свои поправки и уточнения. Но я верю, что труд молодого ученого еще увидит свет!
Теперь я уже не хожу к нему в институт, а лишь иногда пишу письма. Помня оценку, данную обороне Перемышля генералом Опякиным, я хочу проверить ее, так сказать, с другой стороны. Мне интересно, что пишут о подвиге наших людей немецкие генералы.
Стрижков подсказывает, а я ищу… Прошло двадцать пять лет, и бывшие гитлеровские служаки, стараясь задним числом отгородиться от своего бывшего фюрера, теперь не прочь поиграть в объективность. Как же, как же, они отдают должное мужеству русских солдат, достойно встретивших их на границе!
Некоторые из них, потирая намятые когда-то бока, красочно живописуют сражение на Сане.
Некий Карелль — из той самой 257-й берлинской «гренадерской» дивизии — не без кокетства признается, что бои у Перемышля были «чудовищно страшными». Один из них, у деревни Штубенки, ему особенно врезался в память.
«Как море, колыхалось поле боя!.. — пишет он, — и в этом море исчезали роты… Внезапно возникали друг против друга в ржаном массиве немцы и русские. Глаз к глазу! Кто первым выстрелит?»
И наконец, после ряда батальных сцен, в которых автор не забывает подчеркнуть свое «мужество» и «благородство», он дает следующий финал: