— Ясно, — сказал он. — Познакомьте нас с тетей Фисой.
2
В маленькой конторке, разместившейся в вестибюле под лестницей, перед Виктором и Шуриком сидела худенькая старушка с маленьким сморщенным лицом, похожим на сушеную грушу. Но светлые ее глазки под седыми бровями смотрели живо, со строгостью.
— Мы из газеты, Анфиса Тихоновна, — представился Виктор. — Хотим услышать от вас, как тут всё было в ту ночь.
— Чего уж тут переговаривать, — отмахнулась сухонькой ручкой тетя Фиса. — Об таких чудесах и вспоминать радости мало.
— А вы все-таки расскажите, Анфиса Тихоновна, — мягко повторил Виктор. — Мы этих хулиганов в газете пропечатаем, они и не полезут больше.
— Каких еще хулиганов? — насторожилась старушка.
— Тех, что тут перед окнами пляшут и людей пугают.
Тетя Фиса даже перекрестилась то ли со страху, то ли от гнева:
— Да ты что говоришь-то? Про кого брешешь? Нешто хулиганы тут? — И чуть слышно, будто одному Виктору доверяя страшную тайну, добавила: — Упокойник ходит-воет, вот кто.
— Какой же это покойник, бабушка? — заинтересованно прошептал Виктор.
— Обыкновенный… с Лазаревского, — кивнула старушка в сторону кладбища. — И с погоста бывают гости…
— Да что вы говорите! — ужаснулся Виктор. — Расскажите подробней, уважаемая Анфиса Тихоновна.
Тетя Фиса неторопливо вытерла двумя пальцами уголки сморщенных губ.
— Было это еще при крепостной жизни. Существовал в Тамбовской губернии помещик, не к ночи будь помянуто его прозвище. Земли у него было, лесов всяких — год ходи, не обойдешь. И таким уж зверем тот помещик уродился, лютей лютого. Мало ему было зайцев, лис да волков, так завел моду крестьянских детишек собаками травить. А собаки у него с годовалых телят ростом и зубов полон рот, что у того кита. И сколько он людей погубил — не счесть…
— Так он что ж, из Тамбова сюда ходит? — не выдержал Виктор.
— А ты слушай, да помалкивай, — сурово глянула на него тетя Фиса. — Слушай уж, коли разговорил… Жил тот помещик собакой, а околел псом — деньгами подавился.
— То есть как? — изумился Виктор, но тут же зажал себе рот.
— Деньгами, говорю, подавился. От жадности. Не желал, чтоб после него капитал сродственникам остался. И стал он деньги с кашей есть.
— С кашей?! — вырвалось у Шурика.
— С ею… Уж не знаю, с гречей ли, с перловкой ли, а ел. Настрижет в чашку сотенные билеты, маслом заправит и жрет. На последней, говорят, тыще подавился.
Тетя Фиса помолчала, как бы давая время прочувствовать всю справедливость возмездия, и продолжала:
— А прежде чем помереть, наказал он, чтоб схоронили его в самой Петербургской лавре, на Лазаревском кладбище, чтоб значит промеж праведников лежать. Чёрта, который за его душой прискачет, думал со следа сбить. И все остатние деньги в лавру отписал, чтоб, значит, уважили его просьбу. А время известно какое было — за деньги от чего хочешь откупишься… Привезли, схоронили. Ан не тут-то было. Праведные люди, что на Лазаревском, не приняли его в свою компанию. Изыди! — говорят. Не дают покою. Вот он и ходит…