— Я Альциона, — внимательные зелено-карие глаза, казалось, где-то глубоко играли золотыми искрами смеха, заводя на мгновенный переплеск рыбы, дурачащей незадачливого рыбака. — В Пустом дворце ведь не слишком много работы (иронизирует?), и остается масса свободного времени…
— Ценю вашу деликатность, — слегка озадаченный Рамон мог бы поклясться, что Начбиб-Смотритель ЗДП (Зала Древнего Псевдознайства), старый масляноглазый Селадон, дважды при нем назвал её Бенцианой. — Однако неужели столь… прелестному созданию (удачно польстил, чуть-чуть) по душе это скучнейшее занятие — чихая от пыли, перелистывать всеми забытые манускрипты (щегольнул-таки древним словечком, не удержался), вместо того чтобы, будучи принаряженной сообразно своей знатности, развлекаться сообразно своей юности?
— То есть, если выдернуть из этой фразы штопор витиеватой галантности, вопрос чисто риторический: я трижды дура, поскольку а) чтение книг несообразно моему возрасту; б) мой возраст в принципе предполагает глупость; в) ещё и одета не очень. Какой же из трех вариантов мне выбрать и при этом не обидеться?
— Простите меня, ради Духа, — Рамон почувствовал искреннюю симпатию к этой умной и ироничной дочке Оменданта. — Вы же знаете, как здесь относятся к прачеловским книгам!
— «Запрет и презрение» — так, кажется, гласит Внешний Устав вашего Ордена? Внешний, потому что все орденцы получают неплохое образование… А ведь даже знать Омира часто полуграмотна, не говоря уже о чёрни.
— Вы опасно много знаете… — он непроизвольно тряхнул головой, избавляясь от застрявшей перед глазами картинки падающей люстры. — Но ведь и у вас есть легисты, есть очень даже подкованные инженеры на разрешённых производствах, есть любители искусства…
— Да, есть. Ровно столько, сколько лимитирует Орден.
— Дорогая Альциона, не я установил этот порядок (определенно очень даже ничего…).
— Вижу, вижу, что не Вы (опять смеется?)…
Она присела рядом, облокотясь на край стола, и, серьёзно посмотрев ему прямо в глаза, вдруг как-то мягко и обезоруживающе улыбнулась, а взгляд потеплел; Рамону даже почудилось в нем грустное всепонимание не по возрасту. В её манере держаться была какая-то сознающая себя спокойная свобода, сопряжённая с умом и достоинством и поэтому не нуждающаяся в жеманстве или условностях.
Они поговорили ещё минут десять, и Рамону, конечно, захотелось побольше узнать об этой изящной русоволосой девушке, захотелось подольше остаться в теплом круге её мелодичного голоса и неуловимой ласки его интонаций; сам себе удивляясь, он как бы невзначай старался запомнить каждую чёрточку, каждый штрих её лица с такими чудесными, затаенно-грустно-улыбчивыми глазами…