!
Рамон уже через пару минут слушал всё это несколько рассеянно — но остальные внимали с большим интересом. Действительно, замечательны были сценарии мини-пьесы «Шизаяц Исчезаец» (где дети на призыв «Давайте найдем Шизайца и вернем мамочке!» неуклонно отвечают в духе древней легенды о Неуловимом Джо) или — для детей постарше — турнира интеллектуальной живописи «Пожиратели ассоциаций» (пишется на доске фраза, например «Крокодил напоролся», и представители команд знай изощряются, а потом додумывают и инсценируют).
Алаверды тем временем молча сооружал престранную декорацию из подручных средств для взрослой словопры. «Се развесистый кедр благовонных полей ездрелонских…», — нараспев начал словопру Шизаяц, не снимая гыррмарртрраггского тигра, но надев на него передник мельника, пока остатний закумарец прилаживал ему сзади четырехлопастный бумажный винт, дул в него, а потом застывал на одной ноге, чуть шевеля всеми свободными пальцами (очевидно, изображая развесистый кедр на благовонном ветерке). Приоткрыли окно, стало совсем шумно, и дело сразу пошло веселее — спереди мельник, сзади мельница, Шизаяц крутился и молол; Алаверды принимал выразительные позы и отпускал емкие реплики, уличный гомон работал за всех остальных. Словом, история шла. Про что она была, Рамон особо не вслушивался — что-то про необыкновенно жаркий день с пастушками, пеструшками, ватрушками и цветущими скриптомериями, какой-то таинственный диалог крыломела-домоседа с заезжим образованом относительно некоей цветущей миловзоры со сладким голосом… Крылья отчаянно скрипели, пахло мукой, сладкий голос знай себе пел как ни в чем не бывало — но уже кипели страсти: миловзора оказалась двуликой и двумужей, двузубой и двузобой, двужилой и двужалой, и звали её одновременно Зазой и Жужей. А может, их и было две на одного похмельного крыломела-образована, и голова шла кругом вместе с мельницей…
Рамон вдруг вспомнил один из своих снов: стремительно пустеющий прачеловский мегаполис, последние удирающие с разваливающимися на бегу чемоданами, завиваемый восходящими спиралями им вослед мусор, вперевалку-задумчивые или дрыхнущие сытые собаки, а над тротуарами — медленное зловещее шевеление какой-то мрачно-глянцевой, омутно-недоброй листвы… «Беги, идиот! — крикнул ему кто-то с неузнаваемым лицом. — Беги, они уже близко!» Кто такие они? «Мы останемся и примем бой… — горячо шептал кто-то почти в ухо, — примем бой и останемся…». Они не остались и не приняли бой, но были загнаны кем-то невидимым на второй этаж разграбленного отеля — и, не подходя к наглухо зашторенным окнам, через какие-то люки в полу наблюдали за первым, где валялись опрокинутые изрезанные стулья, играла тихая музычка, сам собой работал кофейный автомат, и ветер перебрасывал через кривозубые барьеры разбитых стекол лимонно-кармино-багряно-узорных лиственных лошадок — прямо в свежесваренный парующий кофе в пластиковых стакашках… «Это настоящее цунами!» — шептали в ухо. Цунами? Тогда почему бы нам не забраться повыше, хотел подумать он — однако у входа в отель нарастала волной странная, закладывающая уши бесшумность, густело, как красное вино под пробкой, терпкое и тёмное, сводящее скулы тщеславие, словно кто-то всё собирался, но никак не мог выпустить на волю своих волков…