…Однажды, несколько лет назад, проходя какой-то странно знакомой улочкой в горном Экс Ункве, где зимой бывает холодно, в холодный вечер, медленно проедавший тишину печальным снегом (из проехавшего автомобиля донеслись мимолетные свет, смех, музыка), он услышал из бледной тьмы похожего на колодец двора тяжкий грохот снеговой лопаты. Собственно, было вовсе не холодно, скорее таяло, чем замерзало, хотя и похрустывало, и, пока он стоял, пытаясь по скребущему внутренности жестяному звуку лопаты отследить перемещения невидимого дворника, и сумеречничал, размышляя о только что растаявшем, скрывшемся с глаз непостижимом дивно-закатно-переливчатом городе Луженебыле, — подкравшийся ветерок тронул-зашелестел какими-то старыми, до неразличимости выцветшими лентами, привязанными к низенькому железному бордюрчику, очевидно, в честь чьего-то давным-давно минувшего праздника. Этот праздный праздник, вероятно, когда-то был просто замечателен, и призрачный вор-ветер, отлежавший до синевы снежные щёки своей могилы, явно силился увести его за собой, украсть, как породистого скакуна, дёргал за поводья-ленты, норовил лихо оседлать, гикнуть напоследок и уцыганить напролет-напросвист дорассветными лесами-просеками…
Напрасный труд.
Один прачел — конечно, не один, но какой из них, увы, не разберёшь — пытался выразить это странное ощущение, когда и ты, и мир, и все ваши границы-очертания, такие, казалось бы, плотно-материальные, начинают как бы мерцать, просвечивать друг другом, но главное: это взаиморастворение вовсе не соединяет тебя с миром любви и надежды, а как раз наоборот, открывает такую галерею тонущих друг в друге призрачных зеркал, что начинаешь цепляться за само страдание, словно твоя боль и есть единственное доказательство твоего существования, которое (страдание, доказательство, существование) пытаются всё время украсть. И если у мира и есть цель, то она именно такова: обмануть, обессмыслить, упризрачнить, оравнодушить, украсть у тебя даже это, чтобы в конечном счете укатать в неразличимую песчинку. И не спасают ни благоговейно-чувственный Храм Нисхождения, как у приснопамятного Сенни, ни личное откровение Восхождения, сверхзвуковой взлёт в первых же двух строчках, словно единственное, что взял с собой пилот (кстати, был ли автор пилотом?), — это фотокарточка возлюбленной. Именно она упоительно разрешает вообще миру быть, и «забывал» звучит так, как должно звучать прекраснейшее из всех земных снов-слов:
О доблестях, о подвигах, о славе
Я забывал на горестной земле,
Когда твоё лицо в простой оправе