Передо мной сияло на столе.
Не спасает. Дальше — «летели дни, крутясь проклятым роем», медленный кошмарный спуск в личный ад, собственная тупо-земляная, хотя и фантасмагорическая, улица-ромодановская… В конце концов даже состоявшийся полёт на самом деле невозможен, и этот парадокс — похоже, достигнув-таки дна улицы! — констатировал как бы со дна мирового колодца… кажется, Ясон Робски:
Человек — только автор
Сжатого кулака,
Как сказал авиатор,
Уходя в облака.
Так вот, один прачел — конечно, не один, но какой из них, увы, не разберёшь — пытался выразить это странное мироощущение:
…Когда окончится дождь и скажет лягва «увы» –
вздохнёт усталая дрожь волною свежей листвы.
Туман окутает звук. Не видя, глянет луна.
И беспредельна вокруг немых цветов тишина.
Спят небеса у скамьи. Тяжел от жемчуга лес.
Зачем две ласточки и — потусторонность небес?
О ком во сне облаков далекий гром говорил?
…И первый снег светляков коснется мокрых перил.
…Зачем вся звёздная рать и столько глаз небесам,
когда себя потерять я не умею и сам?
Зачем дождю хорошо в затосковавшей глуши
носить струящийся шёлк своей безлюдной души?
Когда безвольна листва, как ворох пепла в раю,
Зачем тоску божества среди руин узнаю?
…Глухая прядь немоты. Споткнется взгляд о порог.
За поворотом простым нет ни миров, ни дорог.
…И, слыша адский грохот снеговой лопаты, слыша невидимого дворника, в глухие сумерки, в далеком Экс Ункве, ощущая, как трепещут, бьются прямо по сердцу сносимые ветром, выкошенные бесплодной надеждой, выброшенные временем, выцветшие ленты Луженебыли, силясь напомнить душе что-то такое, от чего ахнет душа и начнет рваться на такие же ленточки, а тело, источенное рыданиями, как пещера, рухнет, навсегда заваливая само себя, вот и напомнило, скорей-скорей, исчезнуть, скрыться в небытие, нет-нет, поздно-поздно, всё надо делать вовремя, в том числе и убивать себя! Преждевременно пережитая, но не доведенная до финала смерть — то самое небытие, нежданно пронзающее душу за поворотом дороги, когда, насвистывая веселую песенку, вдруг заходишь за угол — и не узнаешь ни себя, ни мир, и стоишь, безвольно опустив руки, а мимо моросит дождь, тяжело проезжает троллейбус, каркает на крыше блестящая мокрая ворона и вдаль гаснут размытые очертания зданий, машин и людей…
И сколько бы ты ни странствовал, сколько бы ни совершил путешествий — реальных или воображаемых — однажды постигаешь со всей разрывающей душу ясностью, что на самом деле в этой конторе выдается напрокат очень немногое: твоё собственное тело (носи его, как умеешь), тело (тела) твоей возлюбленной (возлюбленных), оно же единственно любимая страна (страны) — как же, как же, разве забудешь такой фильмец! — но, в конечном счете, из всех пережитых смертей остаются лишь несчастные от собственного беспамятства выцветшие ленты Луженебыля.