Глава 23. Путешествуя другими глазами (за неделю до)
Как говаривал Квазид, есть всего три вещи, которые должен уметь настоящий словомел: рассказывать историю, рассказывать себя, рассказывать нечто. Три этих искусства редко сочетаются в ком-то одном: то история хромает, то сам какой-то несущественный или декоративный, то нечто претендует на таинственную глубину, а пнешь — загремит жестяным ведром или, прижатое к стенке, захнычет — пощадите, я всего лишь убогий ярмарочный фокус… А дело в том, что, как говаривал Квазид, ограниченному со всех сторон человеку нельзя постичь рассудком самое главное — бесконечность. Рассудок-то для и того и создан, чтобы всё делать объяснимым, конечным, соразмерно-малым всякой человеческой малости. Разум — иное дело, но разве мы знаем, что такое разум? Или вот так — РАЗУМ? Нус-Логос, мать его…
Ну, слогос ещё есть, тоже неплохо. Слогос, по крайней мере, способен установить истинный масштаб вещей и придать этой говорящей пылинке, этой словообильно журчащей каплюндии некое безнадёжное достоинство — живу, мол, свою долю секунды, да ещё успеваю «думать, чувствовать, любить, свершать открытья». Короче, я чуть занятнее, чем просто мрак безвидный, я в нём хотя бы крохотная запятая между невообразимыми фразами звезд, уже давно исчезнувшая к моменту, когда кто-нибудь вознамерится обратить на неё внимание… Не существую — меня хватило всего лишь на полмгновения, — но был. Былинка. Если вы, те, кто после нас, хоть чем-нибудь с нами схожи, но сильнее, умнее, могущественней — вы оцените наше мужество и наш трепет. Ведь после вас тоже кто-нибудь будет… Эй, будущелы! Выше нос! Сгинувшая безвестная былинка приветствует вас. Живите щедро.
Разгадка бесконечности на удивление проста. Бесконечность никакая не бездна, а просто наше экзистенциальное чувство — отважный маленький клоун-канатоходец, озарённый призрачным ледяным сиянием страшно далеких светил. Надо ли объяснять, между чем и чем натянута почти невидимая, но пахнущая свежескрученным железом паутинка троса… Бесконечность — это мы сами над бездной счастья, боли, любви и отчаянья.
Примерно так говаривал Квазид — а может, кое-кто ему и нашептал, ведь когда шёпот становится неразборчивым, уже не важно, кто и что шепчет, важно лишь, что вокруг всё шепчется, колышется и дышит неизбежимой, неумолимой тайной — прямо посреди полуденной людной площади в ветреный августовский день… Примерно так Квазид и говорил, глядя почему-то не в глаза друзьям, а в сторону, на до отказа налитую солнцем и ветром громадную старую липу в людной горловине Бульвара Рилакс — разлапую, морщинистую, рукастую, лобастую от знакомства с пилой, то велеречиво-многошумную, то вдруг обморочно засыпающую в лучезарной синеве — прямо на празднике жизни, посреди сигналящих авто, карет и велорикш, и торопящихся прохожих, и скачущих по ветвям синиц-трясогузок, и деловитых муравьев: