— Эй, 41-й! Не молчи!
— Когда князь один вернулся с охоты, то увидел лишь обугленные печи, замёрзшую кровь, оторванные головы с застывшим ужасом в глазах и, около развалин замка и башни, исчирканных как будто исполинскими когтями, — огромные следы…
— А красавица?
— Была, да вся выцвела. Никто не знает.
— А юноша? А служанка?
41-й помолчал. Было видно, что ему и самому не по себе… А когда заговорил, то голос ложился призрачно, устало и тихо, как снег во мраке дверного проема.
— Вы ещё не поняли? Это и есть Голоснежный. Он мог прийти из леса, но им могла быть и красавица — ведь никто её не видел. Может, её и вовсе не было, а пела из башни служанка, прикидывавшаяся немой? Может, это произошло с юношей, потерявшим себя в звуковом пятне? Куда делись слуги, сопровождавшие князя? Может, он уезжал лишь для отвода глаз? Что на самом деле скрывалось в башне? Что на самом деле диктовал князь юноше? Родилось ли чудовище этой ночью или не уходило никогда? Кто сохранил эту историю, если князь, увидев конец своего рода, пал с коня замёртво, и живых больше никого не осталось? Как вы могли попросить меня рассказать её, если никогда не слышали о ней? И, наконец, — зачем я, рассказывая, присочинил горный городишко?
Снова воцарилось молчание. Неизвестно откуда заглянувшая невидимая ладонь ветра мягко вогнула узорчатый снежный полог внутрь, и он заструился по лицам, как призрачный парус, закружил звёздные письма на неведомом языке…
— Тьфу ты, чертовщина какая, — первым встрепенулся 34-й, затаптывая затлевший было сапог, затем зашевелились и остальные, встряхиваясь и потягиваясь. — Кто там первым вахтить должон, старшой?
— Вот ты, балагур, и должон, — мрачно ответствовал 41-й. — Да в оба гляди, не дрыхни. Два часа, до полуночи, — он достал из-за пазухи старинный серебряный брегет, постучал по нему грязным пальцем, — твои. Потом я, потом 30-й с 37-м, а на закуску мальца поставим — он и поспит нормально, и светать начнет — не так опасно.
— Я… я у себя спать буду, — вдруг, подчиняясь внутреннему голосу, с трудом разлепляя вмиг отяжелевшие губы, пробормотал 21-й.
— В лошадке, что ли? — позевывая, уже миролюбиво дотешился 34-й, перепоясывая свой неслабый арсенал, в который входили меч, топорик и сюрикены, и заряжая арбалет. — В лошадке оно да, тепленько, как в мамке… Гляди, родишься обратно…
…Когда ярким солнечным утром 21-й стремглав несся над ныряющими скрим-скалами, миг-расселинами, кипящими озерами и всей то болотно-бурой, то кирпично-выжженной беспредельностью Запретной Пустыни — трясясь, как в падучей, и со стонами извергая блевотину с высоты пары сотен метров, — вряд ли его мозги хоть как-нибудь могли воспроизвести предрассветный кошмар. Резкий, точно нож под ребро, сигнал пеноморфа, прыгающий свет пламени и чудовищная тень на стене, закладывающий уши жуткий рев, тяжелые удары, будто брёвнами, душераздирающие вопли и стоны, чьи-то взлетавшие оторванные руки и головы — и выворачивающий внутренности, но спасительный бросок пеноморфа — вверх и наискось, сквозь полуразобранный участок крыши, к светлеющему небу!