А потом произошли два события, заставившие его на какое-то время забыть о Веточке. Умер отец; мельничное хозяйство продолжало идти в гору, требуя все больше времени и сил. Второй случай не делал Коленшо чести. Как-то жарким днем заглянул он в открытую дверь амбара, где хранили сено, — там, разметавшись, разморившись от летней духоты, спала служанка. Она лежала навзничь, юбка задралась, открывая полные белые ляжки. Желание захлестнуло Коленшо, девушка не сопротивлялась; так с той поры и повелось — свои естественные потребности он полностью удовлетворял, пользуясь ласками существа, находившегося у него в подчинении.
При этом он вовсе не охладел к Веточке. Его по-прежнему к ней тянуло, хотя объяснить, как и почему, он, пожалуй, не смог бы. То ли его манило ее тело — он чувствовал, что оно скрывало какую-то тайну, обещавшую одарить совсем иной любовью; то ли он был очарован ее простотой и непосредственностью, — трудно сказать. Оливеро так и не смог добиться от Коленшо внятного ответа на вопрос о том, как долго тот пребывал в состояния обожания по отношению к Веточке, а сам Коленшо, понятное дело, не хотел ему открыться. Так что Оливеро не мог не признать, что Коленшо, с виду такой простой, на самом деле оказался скрытным и сложным и несколько сбил его с толку, притом, что опыта знакомства с разными человеческими типами Оливеро было не занимать. Он прекрасно понимал, что первобытные инстинкты у Коленшо развиты намного сильнее, чем привычка к цивилизованной жизни, но из этого вовсе не следовало, что Коленшо груб и безволен. Вспомним изощренные системы табу у диких племен: по ним видно, что развитие цивилизованного образа жизни отнюдь не является движением от простого к сложному, от грубого к утонченному, от естественных повадок к искусственно выработанным нормам поведения. Общая сумма притворства, как сказали бы сегодня, во все времена оставалась неизменной, — менялись лишь ее составляющие и их определения. Движение же от изощренности к простоте, несомненно, требует нечеловеческой материи, в чем и предстояло убедиться Оливеро.
Уважительное отношение Коленшо сохранял около десяти лет. Но к концу этого срока ежедневное общение, видимо, притупило в нем инстинктивный страх (ибо за обожанием, конечно, стояло чувство страха), а встречи со служанкой потеряли остроту и перестали его удовлетворять. Скорее всего, тогда же, за несколько лет до возвращения Оливеро, Коленшо начал истязать Веточку. Он часто запирал ее наверху, в спальне, оправдывая эту меру тем, что ей не следует гулять где попало. Если бы ему только удалось приучить ее спать и принимать пищу в положенное время, она наверняка стала бы больше походить на человека и сделалась бы сговорчивей. Поначалу она сбегала, — выпрыгивала через окно; потом, когда этот выход заколотили, стала лазать в трубу, благо отверстие позволяло, — она была тоненькая и верткая, как ящерица. Она теперь подолгу пропадала, но забредать далеко не решалась, и Коленшо каждый раз отыскивал ее на вересковой пустоши: натаскает папоротника, сложит у пригорка, свернется калачиком и дремлет. Там Коленшо и обнаруживал ее, вконец одичавшую, едва живую.