Отпираться не имело смысла. И хотя доказательства выглядели неубедительно, — подумаешь, книги! — возразить мне было нечего. Я знал, что среди служителей церкви и реакционеров Вольтер слывет сатаной номер один: он первым стал распространять якобинские идеи. Меня душили негодование и ярость, — я не мог выговорить ни слова в свою защиту. «Basta!» — крикнул офицер и отдал приказание по-испански. Меня тут же вывели из комнаты и снова поместили в одиночку. В тот же день меня перевели в общую камеру, где находилась сотня заключенных, не меньше, — воры и мошенники вперемешку с политическими. Мы сидели буквально на голове друг у друга; грязь и шум царили неописуемые; охранников не хватало, и в таких условиях уследить за всеми заключенными было невозможно даже до зубов вооруженным солдатам.
Два года, без малого, провел я в камере. Сколько раз пытался объясниться, сколько раз пробовал добиться пересмотра дела! Все впустую. До тех пор, пока я не освоил местный язык и не начал общаться с охранниками, об апелляции не могло идти и речи. А когда, после нескольких месяцев упорнейших тренировок под руководством сокамерников, я смог изъясняться доходчиво и убедительно, надобность в пересмотре дела отпала: за давностью срока и отсутствия с моей стороны жалоб, вина моя считалась доказанной, и дело было закрыто.
Долгие месяцы, проведенные в кадисской тюрьме, определили мое будущее. Я не только поднаторел в испанском — я сблизился с несколькими сокамерниками из числа так называемых якобинцев, в недавнем прошлом соратников знаменитого мятежного генерала Рафаэля дель Риего[33]. Я, по-моему, уже признавался, что всегда сочувствовал их взглядам, — это и стало отправной точкой нашего общения. Когда в одном человеке сходятся честолюбие и нищета, трудно ожидать другого развития событий. Правда, на этот раз я столкнулся с политической реальностью. Я узнал из первых уст о том, как в Испании боролись за установление справедливого порядка; узнал о разгроме восстания Риего и о ненавистном правлении Фердинанда. Мы много говорили об освободившихся колониях на восточном побережье Северной Америки и о возможности создания на американском континенте нового мира, свободного от несправедливости и подавления. Мои собеседники вовсе не были альтруистами. Среди них было немало вояк-авантюристов, и хотя они непонятно зачем нахватались кое-каких якобинских идей, я не сомневался, что если они когда-нибудь придут к власти, их режим будет столь же деспотичным, что и при правящей монархии. Впрочем, среди моих новых знакомых было два-три человека совсем другой породы: их юность совпала с Французской революцией, и они на всю жизнь прониклись идеями свободы, равенства и братства. Благодаря им, мои туманные мечтания обрели силу и четкую направленность; короче говоря, они обратили меня в свою веру.