Но нет, какие разговоры? Все еще хуже. Ему хочется сдавить горло Хорька, приподнять его над полом и трясти до тех пор, пока к чертям не растреплется его тщательно напомаженная прическа. Это даже дракой не назовешь. Все Малевичи хлюпики, за исключением матери.
Но он бессилен что-либо сделать. Такие, как Малевичи, опасны, у них свое оружие. Мать никогда не выходит, хотя именно она — глаза и уши всего дома. Андрей еще крепче стискивает кулаки. Но если он в таком состоянии зайдет домой, он только разругается с Колей. Ему приходится приложить усилия, чтобы расслабить плечи и руки, которые свободно повисают вдоль тела.
Благо еще, что Малевичи не интересуются музыкой и, вероятно, в жизни не слышали о Рахманинове, а то накатали бы «расширенную и дополненную» жалобу на то, что их слух оскверняют сочинениями эмигранта. Их «расширенные и дополненные» кляузы хорошо известны всему дому.
Андрей стучится в дверь Колиной спальни.
— Хорек опять крутился поблизости. Давай потише, Коля.
— Что? Я тебя не слышу!
— Малевичи! Они грозятся написать жалобу, если мы не поостережемся.
Дверь в комнату распахивается.
— Никто, кроме них, ничего не говорит! Да я не верю, что им вообще что-нибудь слышно, их стена толще, чем смежная с квартирой Ростовых, к тому же пианино стоит даже не возле нее! — Коля сердито смотрит на Андрея, будто он враг, а не вестник.
— Вообще-то это было громко.
— Ну и прекрасно! Раз ты на их стороне, я прекращу. Мне стоило догадаться, что ты не станешь защищать меня перед ними. Но когда я встречу этого Хорька в следующий раз…
Андрей знает, что Коля слишком благоразумен, чтобы вступать в пререкания с кем-нибудь из Малевичей. Он смотрит, как мальчик возвращается к пианино. Кипя от ярости, он преувеличенно бережно опускает крышку и делает вид, что отряхивает с рук грязь.
— Болваны! — ругается он. — Идиоты!
— Что ты сейчас играл?
— Вторую сонату.
— Но это же так трудно!
Коля мрачнеет.
— То есть слишком трудно для меня? Спасибо.
— Нет, я… Просто под впечатлением. Ты же знаешь, я не очень разбираюсь в музыке.
Коля тут же смягчается. От улыбки, расцветающей на его лице, он кажется одновременно и старше и моложе своих лет.
— Не стоит так восхищаться. Это не трудно, это невозможно. Я попробовал сыграть allegro molto — звучит так, точно груда кастрюль вывалилась из буфета. Но если бы я был Горовицем, они бы до сих пор колотили в стену. И знаешь, что Хорек сказал Ане? Его мать считает, что я расту хулиганом. Господи, ей надо почаще бывать на улице!
— Но лучше не становиться им поперек дороги.
— Я понимаю. Какой смысл давать им лишний шанс? Чтобы они и дальше могли вести себя как ублюдки, но с опережением плана?