— Да вроде как попрощаться. Улетаю я в пятницу, Вася…
— Улетаешь… в пятницу… — задумчиво повторила женщина с коротко остриженными темно-бронзовыми волосами. — Куда, если не секрет?
Военный журналист Царевич невесело усмехнулся:
— А если действительно секрет?
— Значит, в Карабах, — тихо сказала Василиса.
Красная, с опознавательными точечками на спине, букашка взобралась наконец на поднятый Василисин палец.
— Ну а вдруг убьют тебя, Иванушка? Так и умрешь, не решившись?
— Ты о чем? — вздрогнул Царевич, еще ниже опуская голову. — Чего не решившись?
— Ну, хотя бы на прощанье поцеловать меня…
Божья коровка нерешительно выпростала крылышки из-под хитиновых футлярчиков.
— Ну же, ну!.. — прошептала Василиса, на чуть, побледневшем лице которой проступили вдруг веснушки.
Ах, ну разве же можно быть такой… соблазнительной?!
…Изумленно-зеленые глазищи Василисы сияли.
— Ай да Царевич! — хрипло, задышанно шептала она. — Вот уж… вот уж не думала, не гадала! Ты что же это со мной сделал, конь вороной?!
Вконец обессиленные, потные, они лежали у самой воды в сдуревшей от запаха таволге. Песчаный склон до самого верха был изрыт ногами, а кукушка, та самая из березовой рощицы кукушка, по чьей милости и случилось это безобразие, все куковала и куковала, заполошенно выскакивая из сломанных ходиков в избушке Бабы Яги.
— Что будем делать, чудище ты ненасытное?
— Не знаю, не знаю…
— Смотри, как губу мне прокусил!
— Прости.
— Нет тебе, извергу, прощения!.. Что дальше-то делать будем? Ко мне нельзя.
— И ко мне… Слушай, времяночка тут одна есть.
— Далеко?
— Дотемна успеем. Пошли?
— Тогда уж поехали. Машина у меня тут неподалеку, в кустиках.
— Ух ты, «мерседес» небось?
— Обижа-аешь!.. Ой, там не надо, щекотно!.. О-о, Боже мой!.. Да кто же это тебя научил такому?
— Васька, а ты с военруком действительно целовалась?
— С Контуженым?! А ты и поверил? Ой, держите меня! О-ой, дурак, ой, дура-ашечка… ой, какой же ты… большо-ой… Ой, не надо, я сама… сама-а…
А когда стемнело, в садовом домике, в сколоченной из горбылей и фанеры покосившейся халупе, до которой они, дважды сменив колесо, добрались наконец на Василисиной «копейке», загудела буржуйка. Багряные жар-птицы метались по низкому, оклеенному пожелтевшими газетами потолку. Тесно прижавшись друг к другу, они лежали на безумно жестком самодельном топчане, двуединые, как сиамские близнецы, удачно прооперированные хирургом и непостижимым образом вдруг повторно сросшиеся.
— …а потом мы с Зинулей Веретенниковой, — шептала Василиса, — потом мы с ней в Афган поехали…
— В Афган?