И, тиская в руках черную шапчурку, рассказал Василисе рыжебороденький монашек, как в конце сентября на растяжке подорвался кабан, и как они с Ахметом, комендантом лагеря, пошли за мясом, и у него, у Авенира, по случайности остался ножик-выкидка, и как вечером на «лендровере» приехал Большой Беслан, и что он сказал ему, Авениру, про отца, то есть про Константина Эрастовича, и как он, то есть Венчик, когда полковник Борзоев спросил его, любит ли он свою мать, вынул этот ножик из кармана и ткнул им Беслану Хаджимурадовичу вот сюда вот — в грудь…
Сердце у Василисы остановилось.
— Ты… ты убил Зверя?!
— Я не зверя, я человека убил, Любовь Ивановна, — безнадежно потупился Веничек, — понимаете — человека…
— Да как же тебе… как же тебе убежать-то удалось, чудушко?
Авенир растерянно пожал плечами:
— А и сам до сих пор не пойму! Темно было. Я сел в «лендровер» в борзоевский, просто снял машину с ручника, она под гору и покатилась… Два поста вот так, втихаря, проехал, врубил движок… Понимаете, война-то уже кончилась, они там вовсю дурь курили, кололись, а стекла на тачке тонированные. Когда через мост проезжал, «духи» как начали стрелять! Я думал по мне, а они вверх — должно быть, подумали, что это их полковник едет… А за рекой наши уже были. В Ханкалу меня повезли. Майор там один из ФСБ все про вас спрашивал… Мячиков, кажется. Потом немного в госпитале полежал, в Ростове. Там меня и комиссовали… Любовь Ивановна!.. Любовь Ивановна, а чего вы плачете?..
— Да ничего, ничего, это так, пройдет…
А как только ушел Авенир, поставила Василиса на комод привезенную им из Заволоцкой Пустыни, от отца Геннадия, икону Матери Божией Троеручицы, новехонькую, рабом Божиим Майклом писанную, поставила Василиса пресветлый образ этот на комод и бухнулась перед ним на колени!
— Матушка Божия, — горячо зашептала она, — это ведь я, я должна была зарезать Беслана. Луна была в ту ночь. Ножик на столе — он им все яблоки чистил, — ножик этот так и светился, так и сиял лезвием. И Зверюга рядом храпел… Пожалела, и в ту ночь пожалела его, Матушка. А может, и не его вовсе, а себя с Эдиком. В общем, не убила я мучителя своего, не полоснула кинжалом по шее, а вместо этого слезно Господу, Сыну Твоему взмолилась, чтоб отомстил Он за нас… Вот и случилось, сбылось через Веничку. Радоваться бы надо, а я, дура, плачу, слезы по убиенному лью. Он ведь нам, Матушка Божия, он нам с Эдиком, когда уезжали, деньги давал. Ой какие большие деньги, целая сумка спортивная баксами была набита. Там бы на все — и на операцию Эдику, и на прожитье хватило. Но ты же меня, Матушка, знаешь: отказалась, наотрез, оглашенная, отказалась, потому что гордая… Эх!..