На рассвете у топчана подломилась ножка, и они с грохотом скатились на пол.
— Я же говорила, говорила тебе, — задыхаясь от смеха, сказала Василиса, — говорила я тебе, что Буцефал двоих не вынесет!
— Да не Буцефал же, не Буцефал, а Боливар, жабка моя!
— Ах, ну какая разница, какая теперь уже разница, журавлик ты мой ненасытный!
Дощатый сортирчик был в другом конце садового участка. Когда одетая в его рубашку Василиса вернулась, Царевич, загадочно улыбаясь, сидел у печки и по лицу его метались шальные сполохи.
— Знаешь, что я сделал? Я их сжег! — тихо сказал он.
— Мамочки! — ахнула его зеленоглазая возлюбленная. — Это же мои джинсы! Зачем ты это сделал, чудушко?
— А чтоб не уезжала от меня сегодня.
Руки у Василисы обвисли.
— Эх, Царевич, Царевич, — вздохнула она. — Помнишь, что вышло, когда у тезки моей лягушачью кожу сожгли?
— Что?
— Да ничего хорошего.
Она так и уехала в то утро в город в джинсовой курточке и в купальных трусах. А полдня проспавший Царевич, проснувшись, глянул в облупленное зеркало и не узнал себя, осунувшегося, обросшего, глуповато улыбающегося непонятно по какому поводу.
Через два дня он по заданию редакции вылетал в Ереван, а оттуда — в Карабах, в район межнационального конфликта. В Пулково перед самой посадкой военный журналист лейтенант Царевич набрал номер ее домашнего телефона (он был записан губной помадой на его командировочном удостоверении), но трубку, увы, сняла не Василиса. Кто-то неведомый и вдрабадан пьяный с трудом выговорил:
— Алеу… Лю… люповь моя, эта ты?.. Ты эта или не ты… А ну, сызна… авайся, куда пыл-литру дела!..
Ровно через неделю, 15 августа 1989 года, редакционный «газик» Царевича попал под бомбежку в районе Лачинского коридора. Водителя Сашу Овсепяна взрывной волной забросило на крышу колхозной кошары. Когда подоспела помощь, корреспондент Э. Царевич был еще в сознании. Мертвенно-бледный, в изодранной, тлеющей гимнастерке, он, улыбаясь, беззвучно шевелил губами.
Через три дня в Ереване ему сделали первую операцию на черепе, а месяц спустя, уже в Москве, вторую. Оттуда, из Центрального клинического госпиталя, он позвонил Василисе. Трубку на этот раз сняла ее мама, Капитолина Прокофьевна.
— Какой еще такой Эдик?! Ах, Эдик, Царевич который! — без особой радости в голосе отозвалась она. — А Любови нету… Нету, говорю, оглобли твоей рыжей. Уехамши она… Куда-куда, за Кудыкину гору, пес ее за ногу, в Обсралию каку-то. Села, дурында, на карабь и уплыла за тридевять морей к тридесятому хахелю…
В аэропорту Пулково кинувшаяся к нему на грудь Диана Евгеньевна захлюпала в букетик мимоз: