«Педики, что ли?.. — растерянно подумала Василиса. — Ну а Пушкин-то здесь при чем?..»
А ведь и было от чего растеряться! Какой-то час назад, в состоянии, близком к полнейшей панике, она отправила телеграмму в Питер, Зинуле Веретенниковой. «Похоже приехала срочно шли триста до востребования главпочтамт хочу домой точка» — было написано на бланке ее, Василисиной, рукой.
Это был конец, финиш, катастрофа, кораблекрушение! И что самое ужасное, она уже почти поверила в самое страшное, в невозможное, в совершенно прежде недопустимое — в то, что Царевича, капитана Царевича Э. Н., действительно нет в живых…
Поверила?!
«Матушка Божия, ты уж прости меня, окаянную, — устало закрыв глаза, думала Любовь Ивановна, — только никакая я не Василиса Премудрая и, уж тем более, не Прекрасная. Даже не волчица я неубитая, а всего лишь лягушка-квакушка, с которой заживо содрали кожу. Господи, как больно даже от чужого вздоха, сочувственного шепота!.. Дышать, думать больно — до того довасилисилась… доигралась то есть в сказки, доневерилась в очевидное. Матушка Заступница, сил уже никаких нет, веки поднять не могу, вот как устала, что делать-то. Чудотворная, как быть дальше?..»
И тут вдруг, будто наяву, пахнуло на Василису ландышами…
— А ты на Курский, на Курский, милая, поезжай, — сказал кто-то рядом.
И таким знакомым показался Василисе этот женский низковатый голос, что она вздрогнула.
— На Курский?! Зачем на Курский?..
— Там, там он…
— Кто, Господи?
— Торопись…
И она, торопливо заморгав, проснулась, испуганно закрыла рот. На скамейке справа от нее сидел курсант с маленьким букетиком ландышей в руке.
— Вы сумочку уронили, — улыбаясь, сказал он Василисе.
— Сумочку?! Ах, ну да, ну конечно же! Спасибо!.. Где вы ландыши купили?
— На Курском вокзале.
— Ах, на Курском, на Курском все-таки!..
Все, что последовало за этими словами, больше походило на сон — бывают такие, как правило, под утро, когда, очнувшись, не можешь понять, на каком свете находишься.
«Значит, на Курском, — еще раз, но теперь уже про себя повторила Василиса. — Курских соловьев я никогда не слышала. Зато слышала кирпиченскую кукушку. Стало быть, будем опять считать до тринадцати…»
И Василиса, зажмурившись, медленно досчитала до вышеназванной цифры, в уме, разумеется. Со скамьи она встала совсем уже другой, самой себе незнакомой Любовью Ивановной. Это была совсем еще молодая, в сущности, женщина лет тридцати, высокая, медноволосая, с магнетическими, как у ведьмы, большими зелеными глазищами и решительно закатанными по локоть рукавами серого свитера.