К середине июня стало ясно, что на совещаниях начальников штабов затевается что-то масштабное. Все опасались шпионажа – но планы-то и так были общеизвестны: в конце месяца планировалось «шоу» где-то под городом Альбером на Сомме. Зловещие знаки просматривались в письме Гилсона, в котором он благодарил Толкина за коротенькую записку, пришедшую в ночь летнего солнцестояния, как раз когда он возвратился с рытья окопов. Один его приятель и сослуживец из той же рабочей команды был ранен осколками снаряда и находился при смерти. Гилсон далеко ушел со времен школьных дебатов, на которых некогда утверждал, будто «война сейчас – дело отнюдь не первостепенное; это… научное состязание в расчетах, а не в личной доблести», – из таких описаний вырисовывалось предприятие довольно-таки бескровное. А теперь он писал Толкину: «За последние несколько недель я впервые прочувствовал остро как никогда всю справедливость твоих слов насчет оазиса ЧКБОшества. Жизнь сейчас и в самом деле напоминает пустыню – причем огненную. ЧКБО никогда не презирало испытаний, и не думаю, что недооценивало, а мои испытания в последнее время набирают обороты. Тем не менее, я вполне бодр и весел, и выразить не могу как признателен за глотки свежего прохладного воздуха, которыми отдельные члены ЧКБО дарят меня время от времени».
Гилсон вот уже много недель не вылезал из окопов под Альбером. К тому времени вести из Ютландии были заново истолкованы в более выгодном свете, русская армия стремительно наступала на Восточном фронте, так что Гилсон почувствовал, что «война наконец-то стронулась с мертвой точки – и движется к концу». Он находил время полюбоваться на бескрайнее облачное небо или восхититься великолепием готической архитектуры Амьенского собора, где ему удалось урвать несколько счастливых часов. Однако со Смитом он так ни разу не увиделся, хотя знал, что тот так дразняще близко. Гилсон с самого марта надеялся на отпуск, который теперь отложили на неопределенный срок, и бедняга совсем извелся. Уайзмен по секрету признавался Толкину, что опасается за рассудок Роба. На самом деле для Гилсона «спасительным якорем» была переписка не с ЧКБО, а с Эстелью Кинг, находившейся в Голландии, но он уже дважды подвергался взысканию цензора за то, что сообщает слишком многое о военной обстановке. «У меня такое ощущение, что я прямо и не знаю, о чем можно написать, кроме как о погоде», – жаловался он невесте. Писал он едва ли не каждый день, и зачастую сетовал на то, что на войне-де очерствел сердцем, однако со всей очевидностью это была лишь видимость. «Когда дело доходит до отдельно взятых человеческих существ, я с трудом могу выносить ужасы этой войны. Людей, которых ты знал, бок о бок с которыми жил и работал на протяжении полутора лет, уносят на носилках, истекающих кровью. И ты хочешь “мира любой ценой”… Все это так жестоко и ужасно».