Он лет на десять моложе: невысокий полный крепыш, его широкое лицо с носом-обрубком пугающе напоминает кулак в боксерской перчатке. Так и вижу, как он, набычившись, пробивает лбом двери. А вот волосы у него как у заправского сердцееда – длинные, густые, шелковистые, почти по-азиатски темные и глянцевитые. На нем серый костюм с легким отливом, пиджак узковат под мышками и в плечах. Брюки облипают непропорционально мощную нижнюю половину тела – футболист в рейтузах, да и только. Остроносые белые туфли просят починки; белая рубашка с расстегнутыми верхними пуговицами заношена. То ли кутила, то ли бандюган, то ли, может, сынок сверхпривилегированных родителей. Женщина говорит с сильным акцентом, у Сысовского он едва ощутим, и выговор очень уверенный, с удивительно элегантными гласными на оксфордский манер, – так что когда у него порой случается синтаксический промах, мне это кажется эдакой уловкой, иронической игрой, призванной напомнить хозяину-американцу, что вообще-то его гость – беженец, и ему этот язык едва ли не в новинку, а вот поди ж ты – как бегло и очаровательно он им владеет. За всей его почтительностью чувствуется сила – так силен буйный, горячий жеребец.
– Попросите его, пусть расскажет о своей книге, – говорю ей. – Как она называется?
Но его не свернуть.
– Когда мы перебрались из Рима в Канаду, вашу книгу я купил первой. Я слышал, что здесь, в Америке, она вызвала скандал. Когда вы любезно согласились со мной встретиться, я отправился в библиотеку, чтобы почитать, что писали американцы о вашей книге. Любопытно было сравнить это с тем, что чехи писали о моей, ведь она тоже вызвала скандал.
– Скандал какого рода?
– Умоляю, – говорит он, – эти две книги нельзя сравнивать. Ваша – гениальна, моя – ничего собой не представляет. Когда я изучал Кафку, мне подумалось, что участь его книг в лапах кафкианцев оказалась еще гротескнее, чем участь Йозефа К. У вас, я чувствую, ситуация аналогичная. Скандальная слава придает вашей книге дополнительную, гротескную, величину и связана с ней теперь так же неотвязно, как глупость кафкианцев – с Кафкой. Даже в случае с моей книжицей запрет придал ей величину, на которую я совершенно не рассчитывал.
– Почему вашу книгу запретили?
– Груз глупости, который нам приходится нести, тяжелее, чем груз запрета.
– Не согласен.
– Боюсь, это все же так, cher maître[56]. И вот что получается: вы принижаете значимость своего призвания, верите, что литературная культура – ничто. В вашей позиции есть определенная экзистенциальная слабина. И это прискорбно, потому что вы, по существу, написали шедевр.