Нацисты пришли за мной в разгар рабочего дня в красильне, забрали меня и Анхеля, моего младшего брата, которого я тоже устроил к Буссемару. Велели следовать за ними и привели к армейскому крытому брезентом грузовику. В кузове уже сидела вся наша семья и Дора Ожье, моя школьная подруга, с отцом-ветераном на деревянной ноге. Улов невелик. Других евреев в Вире не осталось. Я надеялся, что отец подбодрит меня, посоветует что-нибудь, но он подавленно молчал. Да и что тут скажешь? Я смирился как все остальные. Не возмущался, не протестовал, даже пикнуть не смел. Два часа нас везли, а мы даже не спросили куда…
Наконец грузовик остановился возле Маладрери, знаменитой образцовой тюрьмы города Кана. Нас всех согнали в одну камеру и заперли. Десять квадратных метров на семь человек. Негде было лечь, невозможно выспаться. Единственную койку отдали мсье Ожье, старому и больному. Два дня мы не ели и не пили. Никто из охраны к нам не заглядывал. Про нас попросту забыли.
Старику Ожье стало худо, он лежал на тюфяке, набитом соломой, и стонал, приоткрыв рот. Из глаз по изрезанным морщинами щекам непрерывно лились слезы. Он тяжело дышал с присвистом. Стоны становились все громче. Дора склонилась над ним и увидела, что отец умирает… Я пытался разделить его страдания, нарочно дышал с перерывами, как и он. Папа стал отчаянно колотить в дверь, звать охрану, кричать, что здесь вот-вот человек скончается. Поднял немыслимый шум, и в конце концов к нам явился начальник охраны.
– Этот человек сражался на вашей стороне, за Германию, во время Первой мировой, жертвовал собой, потерял ногу. Неужели вы допустите, чтобы он умер в тюрьме как преступник?!
Начальник ушел, ничего не ответив. Мсье Ожье попросил папу спеть над ним заранее кадиш. Я с удивлением увидел, как папа торжественно поднялся и стал читать нараспев слова еврейской поминальной молитвы. Прежде я и не подозревал, что он умеет молиться. Священный текст, произнесенный знакомым отцовским голосом в мрачных стенах, где прежде много дней царило безмолвие, произвел особенное впечатление. Ведь тюрьма для нас была лишь задержкой в пути, впереди нас ждал лагерь, вероятная смерть… Становясь на молитву, он со значением взглянул на каждого. В тот день царь Соломон через своего тезку обращался именно к нам.
Мсье Ожье, как ни странно, освободили. Но его дочь осталась в заключении. Мой папа поклялся, что позаботится о Доре как о родной дочери. Мы приняли ее в свою семью, стремясь, чтобы она не чувствовала себя сиротой. На следующий день нас посадили на поезд вместе с другими евреями, которых депортировали из Нормандии. Подъезжали набитые людьми грузовики, несчастных «выгружали» и запихивали в вагоны. Сотнями. Всех возрастов. Всех сословий. В толчее, сумятице, немыслимом шуме мы различили разговоры о Дранси. Поль мгновенно обошел вагон, спрашивая у всех: