– Вы утверждаете, что не в силах расстаться с ней? Отлично! Могу отправить при ближайшей оказии всю семью, там и для вас найдется место.
Вскоре после этого страшного разговора имя Доры попало в список. Ее увезли, а мы ничем не смогли ей помочь… Время не смягчило чудовищного чувства вины, оно терзает меня до сих пор.
Все вокруг уезжали, наша семья оставалась. Каждый состав увозил тысячу людей, таково было правило, а Бруннер следовал правилам неукоснительно. Если на перекличке при оглашении списков кого-то не могли найти, вместо него непременно ехал другой. Иногда пересылка была переполнена, иногда здесь не оставалось почти никого, но вскоре неотвратимо приезжали грузовики с новыми заключенными. Евреи. Высокие, небольшие, блондины, брюнеты, рыжие. Только в Дранси я осознал, что ничего о нас не знаю. В Вире евреев было мало. Семья Леви, наниматели папы, мсье Ожье с дочерью, мы, возможно, кто-то еще. Нацисты обвиняли евреев в чудовищных преступлениях, рисовали на них отвратительные карикатуры, в которых я себя не узнавал. Население вполне одобряло антисемитскую пропаганду. Всю войну я слушал всякую чушь, равнодушно пропускал ее мимо ушей. Собеседник твердил мне:
– Во всем виноваты евреи! Проклятые жиды!
– Но позвольте, я тоже еврей. И вся моя семья…
– Нет-нет, вы совсем другие, вы свои, такие же как мы. А вот остальные…
Как выглядят «остальные», он едва ли знал. Да я и сам не имел ни малейшего представления. В Дранси я впервые понял, какие мы разные, непохожие друг на друга. Лишь тут я почувствовал себя евреем раз и навсегда, полюбил свой народ, стал гордиться своей принадлежностью к нему.
Пожилой профессор Политехнического института (ведь когда-то евреям не возбранялось преподавать) учил меня в Дранси алгебре и высшей математике. Каждый день занимался со мной часами. Я увлекся математикой всерьез, ведь без нее химику никак не обойтись. Задавал тысячу вопросов, ночи напролет заучивал наизусть пройденный материал, усердно готовился к следующему уроку. Благодаря старику-профессору продолжал образование и расширял теоретические познания даже в транзитном лагере. Моя неуемная тяга к просвещению умиляла его. Думаю, мы оба неосознанно, насущно нуждались в этих уроках, поскольку лишь математика позволяла нам забывать о том, что мы заключенные. Я стал его последним учеником. Однажды его увезли, как раз когда я пришел к нему на занятия. Думаю, он не предупредил меня заранее о том, что его включили в список, чтобы избежать тягостного прощания.
Моя политическая грамотность тоже заметно повысилась. На заводе я вел нескончаемые беседы с Жаном Байером. Во время ночных обходов железнодорожной станции Вира – с аптекарем, мсье Бранкуром. В лагере Дранси – с Эрнестом Аппенцеллером. Высоченный голубоглазый блондин с правильными чертами лица, он мог бы служить моделью для плаката, прославляющего арийскую расу. И всерьез хотел предстать перед немецкой научной комиссией специалистов по расовой теории. Эрнест был уверен, что ученые, несомненно, признают его арийцем. Мне исполнилось семнадцать, ему – восемнадцать. Он утверждал, что его арестовали по ошибке. Потому что ему в детстве сделали обрезание.