Но вы как писатель не ощущаете себя безвластным в Америке?
Сочинением романов не проложишь путь к власти. Я не верю, что в нашем обществе романы способны кого‐то серьезно изменить, кроме сравнительно небольшого числа людей, которые являются писателями и на чьи книги, разумеется, существенно повлияли книги других писателей. Но не думаю, что то же самое происходит с читателями, и я бы не стал на это надеяться.
Какое же тогда действие оказывают романы?
На простого читателя? Романы дают читателю тексты для чтения. В лучшем случае писатели способны изменить читательские привычки. Мне это кажется единственной реалистической надеждой. И этого, по‐моему, вполне достаточно. Чтение романов – глубокое и ни с чем не сравнимое удовольствие, это захватывающий и таинственный вид человеческой деятельности, который требует не больше нравственного или политического обоснования, чем секс.
Но у этой деятельности есть ли какие‐либо еще последствия?
Вы спрашивали, не думаю ли я, что моя проза изменила что‐либо в культуре, и мой ответ: нет. Да, конечно, я вызвал некое возмущение, но люди все время возмущаются по тому или иному поводу; для них это образ жизни. Я же ничего не значу. Если вы спросите, хочу ли я, чтобы моя проза что‐то изменила в нашей культуре, мой ответ опять же: нет. Я хочу одного: приковать к себе внимание моих читателей, пока они читают мою книгу – и, если мне это удастся, приковать их внимание так, как никакому другому писателю это не удается. А потом пусть они снова возвращаются в свой привычный мир, где другие стараются их изменить, убедить, соблазнить и подчинить своей власти. Лучшие читатели – те, кто читает книги, чтобы освободиться от всего этого шума, чтобы дать волю своему воображению, которое обычно стиснуто обручем условностей и ограничений, не имеющих отношения к литературе. Это то, что любой ребенок, обожающий книги, понимает сразу же, хотя идея важности чтения отнюдь не детская.
Последний вопрос. Как бы вы себя описали? Какой вы, по‐вашему, в сравнении с вашими зримо изменчивыми персонажами?
Я похож на человека, который пытается зримо изменить себя в себе самом и превратиться в своих зримо изменчивых персонажей. Я очень похож на человека, который проводит весь день за письменным столом.
Интервью Эшеру З. Мильбауэру и Дональду Уотсону для их книги «Читая Филипа Рота» (New York: St. Martin’s, 1988)
Многие критики и рецензенты упорно пишут о Роте, а не о его книгах. Почему они так упорствуют после стольких лет?
Если так, то, возможно, это объясняется интенсивностью, с какой моя проза сосредотачивалась на саморазоблачительных проблемах единственного центрального персонажа, чья биография в некоторых явных деталях пересекается с моей и кто поэтому считается «мной». «Призрак писателя» был автоматически назван в прессе «автобиографическим», потому что рассказчик Натан Цукерман – американо-еврейский писатель моего возраста, уроженец Ньюарка, чьи ранние произведения вызвали протест со стороны некоторых еврейских читателей. Но, вообще‐то говоря, к этому и сводится сходство моей биографии с жизнью Цукермана в этом романе. Удручающего конфликта с отцом, который переживает молодой Цукерман и на котором строится моральная коллизия «Призрака писателя», мне повезло избежать; осмысленный, по‐отечески искренний интерес к его творчеству, который проявляет знаменитый зрелый писатель из Новой Англии, у кого ему посчастливилось погостить в двадцатитрехлетнем возрасте, не имеет параллелей с моим жизненным опытом, начавшимся в пятидесятые годы, и я никогда не встречал женщину, которая привлекала бы меня тем, что напоминала Анну Франк или кого я бы мысленно представил Анной Франк и наделил таким статусом, чтобы попытаться очиститься от обвинений со стороны еврейских кругов в ненависти к себе и в антисемитизме.