И хотя некоторым читателям непросто провести границу между моей жизнью и жизнью Цукермана, «Призрак писателя» – вместе с «Цукерманом освобожденным» и «Другой жизнью» – это воображаемая биография, вымысел, вдохновленный сюжетами моей жизни, но результат писательской работы оказывается очень далеким от методов, не говоря уж о целях, автобиографии. Если автор предполагаемой автобиографии превращает свои личные сюжеты в подробное повествование, отличное и независимое от его повседневной жизни, населенное придуманными персонажами, которые произносят слова, никогда никем не произносившиеся, и где перечисляется череда событий, которые никогда не происходили в реальности, мы же не удивимся, когда его станут обвинять в том, что он выдает откровенную ложь за свою подлинную жизнь. Позвольте я процитирую Джона Апдайка. Когда в интервью ему задали вопрос о моих романах о Цукермане, он ответил: «Рот придумывает то, что внешне похоже на roman-a-clef[83], но это не так».
Но если ваши книги ложно прочитываются другими читателями, не такими, как Джон Апдайк, не является ли это, в большей или меньшей мере, уделом любой хорошей прозы? Вы готовы к таким ложным истолкованиям?
То, что писатели воспринимаются читателями так, как они не могут заранее предположить или учитывать в процессе творчества, вовсе не является новостью для того, кто отдал восемь лет жизни работе над «Цукерманом освобожденным». Эта же история рассказывается на каждой из восьмисот страниц этой книги, начиная со сцены, когда Натан, многообещающий писатель, появляется в доме Лоноффа, ища отпущения грехов, совершенных в юные годы против достоинства семьи, и вплоть до финала повествования, когда он, уже признанный сорокалетний писатель, вынужден отдать пражской полиции совершенно безобидные рассказы на идише, которые власти решили изъять как подрывную литературу.
Единственный вариант прочтения, максимально приближенного к идеальному, о каком мечтает любой писатель, это прочтение самого автора. Любое иное прочтение обязательно преподносит сюрприз – или, используя ваше выражение, оказывается «ложным прочтением», если под этим подразумевается не банальное или глупое прочтение, но нечто, навязанное опытом, идеологией, мироощущением читателя и т. п.
Но чтобы ложное прочтение стоило обсуждать, прежде всего читатель должен прочесть книгу. Такого рода ложные прочтения от образованных, начитанных читателей бывают поучительными, даже если в чем‐то они нелепы– вспомните, что писал Лоуренс об американской литературе[84] или Фрейд, этот влиятельнейший «ложночитатель» художественной литературы. Такие же «ложночитатели» и все влиятельные цензоры, правда, в силу иных причин. К примеру, взять советских цензоров – они в прозе Солженицына в самом деле по необходимости ложно прочитывают его политические идеи? Хотя цензоры могут производить впечатление невероятно узколобых и упрямых «ложночитателей», временами они гораздо проницательнее выявляют социально опасный подтекст той или иной книги, чем большинство толерантных и свободно мыслящих читателей.