шокирующей или невыносимо ужасной, которая не
вызывает всеобщего сочувствия и не охватывает масштабные исторические события, на фоне грандиозных зверств двадцатого века – что ж, это удел тех писателей, которые живут и работают там, где все позволено и ничто не имеет значения. Недавно я видел по английскому телевидению выступление Джорджа Стайнера
[82], который осуждал современную западную литературу как абсолютно никчемную и не обладающую никакими качествами, и утверждал, что величайшие человеческие документы, литературные шедевры, могут создавать лишь души, растоптанные такими политическими режимами, какой существует в Чехословакии. И я удивляюсь, почему же тогда все писатели, которых я встречал в Чехословакии, так ненавидят свой режим и страстно желают, чтобы он исчез с лица земли. Неужели они не понимают, как это понимает Стайнер, что для них это шанс стать великими? Иногда одному-двум писателям, обладающим колоссальной жизненной силой, удается чудесным образом выжить и, избрав своей темой систему, обратить свои страдания в произведения высокого искусства. Но большинство тех, кто наглухо закрыт внутри тоталитарного государства, обречены как писатели на удушение системой. Эта система не создает шедевров, она может создать только сердечные заболевания, язву, астму, она создает алкоголиков и невротиков, она порождает озлобление, отчаяние и безумие. Писатели там интеллектуально изувечены, духовно деморализованы, больны физически и отлучены от культуры. Зачастую их заставляют умолкнуть. Девять десятых самых лучших из них никогда не напишут свои шедевры: система им этого не позволит. Писатели, лелеемые этой системой, – партийные борзописцы. Когда подобная система доминирует на протяжении жизни двух-трех поколений, двадцать, тридцать, сорок лет неутомимо шлифуя писателям мозги, запас их идей и мыслей оскудевает, язык горкнет, читательская аудитория медленно вымирает от голода, и существование национальной литературы – самобытной, разнообразной, живой (а это совсем не то что выживание одинокого сильного голоса) – становится практически невозможным. Литература, имеющая несчастье слишком долго оставаться в изоляции, в подполье, неизбежно становится провинциальной, отсталой, даже наивной, несмотря на груз мрачного опыта, из которого, возможно, она выросла. В отличие от этой литературы, наши произведения не были лишены подлинной искренности, потому что мы как писатели не находились под пятой тоталитарного государства. Я не знаю ни одного западного писателя, за исключением Джорджа Стайнера, кто бы питал настолько грандиозные и сентиментальные иллюзии о человеческих страданиях – и литературных «шедеврах», – чтобы вернуться из‐за «железного занавеса», считая себя обделенным, раз ему не пришлось сражаться с убогой интеллектуальной и литературной средой. Если меня поставить перед выбором: или Луи Лямур, наша творческая свобода и наша многообразная и живая национальная литература, с одной стороны, или Солженицын и их культурная пустыня и сокрушительное подавление свободы – с другой, то я выберу Лямура.