Глубоко «ложное» прочтение лишь в малой степени обусловлено непонятностью текста; даже гении порой неверно прочитывают детские стишки, если гонятся за какой‐то собственной мыслью.
В свете всего этого – что вы скажете о читателях? Как вы думаете, у вас есть свой читатель, и если да, что он значит для вас?
У меня есть два типа читателей: обычный читатель и еврейский читатель. Я не имею практически никакого представления о влиянии, которое я оказал на обычных читателей, да и не знаю, что это за люди. Говоря об обычном читателе, я не имею в виду многочисленную аудиторию. Несмотря на популярность «Случая Портного», число американцев, которые могли внимательно прочитать хотя бы половину моих книг – в отличие от тех, кто прочитал одну-две, – вряд ли превышает пятьдесят тысяч, не более того. Когда я работаю над новой книгой, я думаю о них не больше, чем они думают обо мне, когда заняты своей работой. Они от меня так же далеки, как зрители от шахматиста, когда он сосредоточен на доске и на игре своего противника. С другой стороны, неведомая мне аудитория, состоящая из пятидесяти тысяч думающих читателей (или изобретательных ложночитателей), чьим вниманием я полностью завладеваю, – вот что приносит большое удовлетворение. Загадочное взаимодействие между немой книгой и немым читателем всегда, с самого детства, поражало меня как уникальный взаимообмен. Что касается меня, то именно в этом я вижу общественную функцию призвания писателя. Только это и имеет значение.
Противовесом моего обычного читателя служили читатели-евреи, то есть я получал лучшее от обоих этих миров. Я остро ощущаю ожидания читателей-евреев, их презрение, восторг, критику, их уязвленное самолюбие, их здоровое любопытство, их негодование – все, что составляет мое знание своей аудитории, находится в столице небольшой страны, где, как считается, культура имеет не меньшее значение, чем политика, где культура и есть политика: ведь малочисленный народ извечно занят оценкой своего предназначения, размышляет над своей значимостью, иронизирует над своими странностями и постоянно ощущает так или иначе угрозы своему существованию.
Почему вы так сильно раздражаете евреев?
Все еще раздражаю? Конечно, «так сильно» – сегодня это преувеличение. Издав пятнадцать книг, я, наверное, стал раздражать куда меньше, чем мой Цукерман, главным образом потому, что поколение евреев, которые не восторгались мной, сегодня куда менее влиятельно, а остальные уже больше не стыдятся, если когда‐то вообще стыдились, за поведение евреев в моей прозе.