Потом были другие удивительные открытия: чудо его объективного стиля, его предпочтение действий рассуждениям, его четкость и ясность, его широкий всеобъемлющий взгляд, исполненный юмора и иронии. И, словно этого было недостаточно, другое открытие показало мне, что под маской неприкаянности и бездомности в его прозе изображен еврей вроде меня из полуассимилированной семьи, чьи еврейские ценности утратили содержание и чье пространство души опустошено и заполнено призраками.
Странно то, что это опустошение не привело его к самоотрицанию и не породило в нем ненависти к себе, но, скорее, вызвало у него своего рода напряженное любопытство в отношении всего, что связано с еврейством, особенно с евреями Восточной Европы, с идишем, с театром на идише, с хасидизмом, сионизмом и даже с переселением в Подмандатную Палестину. Таков Кафка в своих дневниках, которые не менее увлекательны, чем его прозаические произведения. Я вижу зримое воплощение интереса Кафки к еврейству в его рукописных текстах на иврите, ведь он изучал иврит и знал его. Его почерк четок и необычайно красив, в нем видны те же прилагаемые усилия и сосредоточенность, что и в его немецком почерке, но, когда он пишет на иврите, проступает еще и нежность к каждой букве.
Кафка открыл передо мной не только план абсурдного мира, но и чары своего искусства, которые были необходимы мне, ассимилированному еврею. Пятидесятые годы стали для меня периодом поисков, и произведения Кафки осветили узкую тропу, которую я пытался проторить. Кафка – выходец из мира души, и он пытается ухватить реальность; я же выходец из мира эмпирической реальности, со всеми ее подробностями, лагерями и лесами. Мой реальный мир был неподвластен силе воображения, и моя задача как писателя заключалась не в том, чтобы дать волю воображению, но чтобы его обуздать, но тогда это представлялось мне невозможным, потому что все случившееся со мной было настолько невероятным, что я сам себе казался вымышленным.
Поначалу я попытался убежать от себя, от своих воспоминаний, жить не своей жизнью и писать о жизни, которая не была моей. Но некое шестое чувство подсказало мне, что я не вправе убежать от себя и что, если я отрекусь от опыта своего детства во время Холокоста, я буду духовно ущербен. И только достигнув тридцатилетнего возраста, я ощутил свободу освоить этот опыт как художник.
К моему сожалению, я познакомился с творчеством Бруно Шульца с многолетним опозданием, уже после того, как мой литературный стиль вполне оформился. Я ощущал и до сих пор ощущаю тесную связь с его прозой, но не ту связь, какую я ощущаю с Кафкой.