Рот: Из ваших шести книг, переведенных на английский, в «Веке чудес» узнаваемый исторический фон выписан особенно выпукло. Отец рассказчика – писатель, почитатель Кафки; вдобавок отец, как нам говорят, активный участник интеллектуального диспута о Мартине Бубере; и еще нам говорят, что он друг Стефана Цвейга. Но такие подробности, даже если они ограничиваются только несколькими упоминаниями о реальном мире, не так уж часто встречаются в ваших книгах, которые я читал. Тяготы обычно выпадают на долю ваших евреев так, как невыносимые испытания обрушиваются на жертв Кафки: необъяснимо, как гром среди ясного неба, в обществе, где, по‐видимому, отсутствует история или политика. «Чего они от нас хотят?» – спрашивает еврей в «Баденхайме в 1939 году» после того, как он прошел регистрацию как еврей в, только подумайте, Баденхаймском санитарном управлении. «Трудно понять», – отвечает другой еврей.
Из внешнего мира не поступает никаких сигналов, которые могли бы послужить предупреждением персонажу-жертве у Аппельфельда, и неминуемая судьба жертвы не представлена как часть европейской катастрофы. Историческая интерпретация додумывается самим читателем, понимающим – в отличие от жертвы – масштабы всеобъемлющего зла. Ваша сдержанность как историка в сочетании с исторической перспективой знающего читателя объясняет особое воздействие вашей прозы и мощь, исходящую от ваших рассказов с их скупыми средствами повествования. К тому же, вынимая события из исторического контекста и размывая их фон, вы, пожалуй, яснее передаете дезориентацию, ощущаемую вашими персонажами, которые не осознают, что оказались на опасном рубеже.
Мне подумалось, что охват мира у взрослых в вашей прозе, его ограниченность сродни точке зрения ребенка, лишенного исторической перспективы, внутри которой разворачиваются события, и лишенного также интеллектуального инструментария для постижения их смысла. И мне интересно ваше сознание, когда вы были ребенком накануне Холокоста: не отражается ли оно в той простоте, с какой в ваших романах воспринимается неминуемый кошмар.
Аппельфельд: Вы правы. В «Баденхайме в 1939 году» я полностью вывел за скобки исторические объяснения. Я предположил, что исторические факты и так хорошо известны читателям и они сами легко заполнят лакуны. И вы также правы, как мне кажется, предполагая, что в моих описаниях событий Второй мировой войны есть что‐то от детского восприятия, хотя я и не уверен, что внеисторическое звучание «Баденхайма в 1939 году» обусловлено именно тем детским взглядом, который мне удалось сохранить. Исторические объяснения вообще были мне чужды с тех самых пор, как я осознал себя писателем. А еврейский опыт в годы Второй мировой войны вовсе не был «историческим». Мы столкнулись с мощью архаических мифов, своего рода темным подсознательным, смысла которого мы не понимали тогда и до сих пор не можем понять. Наш мир внешне кажется рациональным (с его поездами, расписанием, станциями и машинистами), но на самом деле это были путешествия воображения, с ложью и уловками, которые могли быть сочинены лишь под воздействием глубоко иррациональных импульсов. Я тогда не понимал и сейчас не понимаю мотивы убийц.