Я был жертвой, и я пытаюсь понять жертву. Вот уже тридцать лет я пытаюсь охватить и осмыслить широкое и сложное пространство жизни. Я никогда не идеализировал жертв. И не думаю, что в «Баденхайме в 1939 году» есть какая‐то идеализация. Между прочим, Баденхайм – это же почти реальный город, по всей Европе были разбросаны такие спа-курорты, уныло мелкобуржуазные, с идиотскими ритуалами. Даже ребенком я видел, насколько они смехотворны.
До сего дня считается общепризнанным, будто евреи ловкие, хитрые и пронырливые создания, скопившие в себе всю мудрость человечества. Но тогда разве не удивительно, как легко евреев обвели вокруг пальца? С помощью простейших, чуть ли не детских уловок их согнали в гетто, месяцами морили голодом, внушали пустые надежды и наконец погрузили в вагоны и отправили на смерть. Я не мог отрешиться от их наивного простодушия, пока писал «Баденхайм в 1939 году». В этом простодушии я усмотрел своего рода выжимку человечности. Их слепота и глухота, их маниакальная сосредоточенность на самих себе – неотъемлемая черта их простодушия. Убийцы же были практичны и прекрасно знали, чего они добиваются. А простодушный человек всегда немного шлемазл, шутовская жертва несчастливого стечения обстоятельств, неспособен своевременно услышать сигнал тревоги, вечно дает вовлечь себя в неприятности, сбить с толку и в конце концов попадает в западню. Но эти слабости меня завораживали. Я влюбился в них. Миф о том, будто евреи правят миром с помощью своих хитроумных ухищрений, оказался сильно преувеличенным.
Рот: Из всех ваших переведенных книг «Цили» изображает жесточайшую реальность и предельные страдания. Цили, обычная девочка, выросшая в бедной еврейской семье, остается совсем одна, когда ее родители бегут, спасаясь от нацистской оккупации. Роман описывает ее ужасные злоключения, когда она пытается выжить, и ее невыносимое одиночество среди жестокосердных крестьян, на кого она работает. Эта книга показалась мне близким подобием «Раскрашенной птицы» Ежи Косинского. Хотя и менее гротескная, «Цили» изображает испуганного ребенка в мире более мрачном и опустошенном, чем мир Косинского, и ребенка, который в одиночестве блуждает в пейзаже, столь же неприспособленном для человеческой жизни, как и мир «Моллоя» Беккета.
В детстве, в восьмилетнем возрасте, вы после побега из лагеря долго скитались, как девочка Цили. И я вот удивляюсь: почему вы, кому тоже пришлось начать новую жизнь в незнакомом месте, скрываясь среди враждебно настроенных крестьян, решили придумать образ девочки, уцелевшей в этом тяжком испытании? И не приходило ли вам когда‐нибудь в голову не создавать вымышленную историю на этом материале, а просто описать свои собственные мытарства, как вы их запомнили, написать повесть о судьбе выжившего с той же непосредственностью и прямотой, как, скажем, это сделал Примо Леви в описании своего заключения в Аушвице?