Правда и то, что в Чехословакии любовь к книгам является давней культурной традицией, восходящей еще к Средним векам, и даже сейчас, когда в каждом доме стоит телевизор, трудно найти семью, где нет хорошей библиотеки. И хотя я не люблю пророчествовать, я уверен, что по крайней мере сейчас падение тоталитарной системы не превратит литературу в случайный повод для застольной болтовни скучающих гостей.
Рот: Польский писатель Тадеуш Боровский сказал, что существует единственный способ написать о Холокосте – с точки зрения виновного, или соучастника, или каким‐то образом причастного, как он и поступил в написанных от первого лица мемуарах «Пожалуйте в газовую камеру, леди и джентльмены!»[103]. В этой книге Боровский, возможно, значительно обострил леденящее ощущение морального бесчувствия по сравнению с тем, что он реально переживал, будучи узником Аушвица, – именно с целью передать весь ужас Аушвица, чего невинные жертвы сделать не могли бы. При всевластии советского коммунизма некоторые из самых одаренных восточноевропейских писателей, которых я читал в английском переводе, позиционировали себя похожим образом – скажем, Тадеуш Конвицкий, Данило Кис и Кундера, если вспомнить только тех, чьи фамилии начинаются на букву К, которым удалось выползти из‐под кафковского насекомого и рассказать нам, что нет никаких незапятнанных ангелов и что зло обретается как внутри, так и снаружи. И все же подобное самобичевание, несмотря на его ироничность и нюансы, не вполне безупречно, не свободно от моральной привычки видеть источник зла в системе, даже анализируя, как вирус системы заражает тебя и меня. Ты привык быть на стороне правды, при всех рисках, сопутствующих стремлению оставаться праведным, благочестивым, назидательным, сознательным борцом с пропагандой. Ты не привык жить без этого четко определенного, легко узнаваемого, объективно существующего вида зла. Но мне интересно: что бы произошло с твоей прозой – и с укорененными в ней моральными привычками – в отсутствие системы, когда нет всех этих внешних обстоятельств, а есть только ты и я.
Клима: Твой вопрос заставляет меня снова обдумать все, что я сказал до сих пор. Я понял, что часто описываю конфликт, в котором я защищаюсь от агрессивного мира, олицетворяемого системой. Но я часто писал об этом конфликте между системой и собой, вовсе не обязательно исходя из предположения, что окружающий мир хуже меня. И я скажу, что эта дихотомия – я, с одной стороны, мир, с другой, – это способ, с помощью которого не только писатели, но все мы склонны вообще воспринимать вещи.