Зингер: У евреев было несколько крупных писателей, писавших по‐польски, и все они родились примерно в то время, в 1890‐е годы. Антоний Слонимский, Юлиан Тувим, Юзеф Виттлин – все эти писатели были примерно одного возраста. Это были хорошие писатели, талантливые писатели, но не более того. Некоторые из них, впрочем, писали на блестящем польском. Тувим был мастер польского языка. Слонимский был внуком Хаима-Зелика Слонимского, который основал в Варшаве газету на иврите «Гацефира». Родители Слонимского в детстве его крестили, обратив в католичество, а Тувим и Виттлин остались евреями, хотя только номинально. У них было мало общего с писателями, пишущими на идише. Мой старший брат Исроэл-Иешуа Зингер родился примерно в то же время, стал в Польше известным прозаиком, публиковавшимся на идише, но с этими писателями не общался. Я начал писать еще в Польше, но, разумеется, тоже никакого отношения к ним не имел. Мы, писавшие на идише, смотрели на них как на людей, забывших о своих корнях и культуре и ставших частью польской культуры, которую мы считали более молодой и, возможно, менее значимой, чем наша культура. А они полагали, что мы пишем на идише для невежественных людей, для бедноты, для необразованных, а они писали для выпускников университетов. Так что мы и они имели все основания презирать друг друга. Хотя правда в том, что и у них не было выбора, и у нас не было выбора. Они не знали идиша, мы не знали польского. И хотя я родился в Польше, польский язык не был мне так же близок, как идиш. И по‐польски я говорил с акцентом. Надо сказать, я на всех языках говорю с акцентом.
Рот: Но я так понимаю, кроме идиша.
Зингер: Нет, литовские евреи считают, что я говорю на идише с акцентом.
Рот: Я хочу спросить вас о Варшаве тридцатых годов. Шульц в юности изучал архитектуру в Львовском университете, а потом, насколько мне известно, вернулся в галицийский городок Дрогобыч, где до конца жизни проработал учителем рисования в средней школе. Он почти безвыездно жил в Дрогобыче и, когда ему уже было хорошо за тридцать, приехал в Варшаву. Опишите, пожалуйста, культурную атмосферу Варшавы той поры.
Зингер: О Шульце нужно помнить две вещи. Самое главное, он был необычайно застенчив. Уже тот факт, что он долгие годы прожил в городке вдали от крупных центров, говорит, что он был в высшей степени застенчивым и несколько боязливым. Он чувствовал себя деревенским мужланом, который боится приехать в большой город и встретиться со знаменитостями. Он боялся, весьма вероятно, что над ним станут насмехаться или не будут его замечать. Думаю, это был просто комок нервов. Его терзали самые ужасные комплексы, какие только могут обуревать писателя. Глядя на его фотографию, вы видите лицо человека, который никак не может обрести душевный покой. Скажите мне, мистер Рот, он же не был женат – а у него были подружки?