[112] – сам Джойс и Беккет – уехали и больше не возвращались, хотя они никогда и не порывали со своим специфическим ирландским мироощущением. Что касается моего случая, то я не думаю, что написала бы что‐нибудь, останься я там. Думаю, за мной бы наблюдали, меня бы обсуждали (даже больше, чем сейчас!), и я бы утратила тот бесценный капитал, который называется свободой. Писатели всегда в бегах, и я всегда бежала от многих вещей. Да, я лишила себя родины и, уверена, что‐то потеряла, потеряла преемственность, потеряла повседневный контакт с реальностью. Однако по сравнению с восточноевропейскими писателями у меня есть важное преимущество: я всегда могу вернуться. А для них это же просто кошмар – эта окончательность их положения: быть в вечной ссылке. Они как души, навсегда изгнанные из рая.
Рот: Вы вернетесь?
О’Брайен: Я буду возвращаться. Сейчас Ирландия стала другой, куда более светской страной, где, как ни смешно, и любовь к литературе, и отрицание литературы пошли на убыль. Ирландия становится все более материалистической и пошлой, как и весь остальной мир. Строка Йейтса – «Мечты ирландской больше нет»[113] – в полной мере оправдалась.
Рот: В моем предисловии к вашей книге «Фанатичное сердце» я цитирую эссе Фрэнка Туохи о Джеймсе Джойсе, где он пишет о вас обоих: если Джойс в «Дублинцах» и «Портрете художника в юности» был первым ирландским католиком, описавшим свой жизненный опыт и свой мир, то «миру Норы Барнакл [бывшей горничной, ставшей женой Джойса] пришлось дожидаться прозы Эдны О’Брайен». Скажите, насколько важен был для вас Джойс? Ваш рассказ «Суровые мужчины» о том, как заезжий мошенник одурачил пройдошливого продавца, читается как сельская вариация на тему «Дублинцев», но в то же время на вас, похоже, не произвели сильного впечатления экстравагантные лингвистические и мифологические увлечения Джойса. Что он значил для вас, что вы переняли и усвоили от него, если вообще такое было, и не страшно ли ирландскому писателю иметь своим предшественником такого исполина слова, который проработал буквально все ирландское, до последней мелочи?
О’Брайен: В созвездии гениев он ослепляет своим сиянием, он наш общий отец. (Я исключаю Шекспира, потому что для оценки Шекспира любого эпитета человеческого языка будет мало.) Первой прочитанной мной книгой Джойса был тонкий томик под редакцией Т. С. Элиота, который я купила на набережной Дублина, на развале у букиниста, за четыре пенса. До этого я вообще мало читала книг, к тому же все они были жутко многословные и надуманные. Я работала ассистентом аптекаря и мечтала стать писательницей. И вот мне в руки попали «Мертвые» и несколько глав из «Портрета художника в юности», которые поразили меня не только обворожительным стилем, но еще и своей жизненностью, подлинностью – это была сама жизнь. Тогда, а точнее, чуть позже, я взялась за «Улисса», но я была еще слишком юной и не смогла его осилить, роман оказался чересчур сложным и таким мужским по духу, кроме, конечно, знаменитого монолога Молли Блум. Теперь я считаю, что «Улисс» – самая увлекательная, блистательная, сложная и нескучная книга из всех, что мне довелось прочитать. Я могу в любое время раскрыть ее, прочитать несколько страниц и ощутить, как у меня все в мозгу перевернулось. Что же до страха, то я его не чувствую – Джойс просто недостижим, и никому из нас до него не дотянуться, он «далеко-далеко, как Азорские острова», как он бы мог сказать.