Беллоу как‐то сказал мне, что «где‐то в моей еврейской и иммигрантской крови встречаются явные следы сомнения, а был ли я вправе заняться писательским ремеслом». Он дал понять, что, хотя бы отчасти, это сомнение вспыхивало в его душе, потому что «наш истеблишмент белых англосаксов-протестантов, представленный по преимуществу профессорами с гарвардским образованием», считал сына иммигрантов-евреев неспособным писать книги на английском языке. Эти ребята приводили его в бешенство.
Вероятно, этот драгоценный дар уместного бешенства и спровоцировал его начать свою третью книгу не словами «Я еврей, сын иммигрантов», но прямо заявить, без извинений, без пафоса: «Я – американец, родился в Чикаго».
Эти слова в начале «Оги Марча» свидетельствуют о той же напористости, какую музыкально одаренные дети иммигрантов-евреев – Ирвинг Берлин, Аарон Копленд, Джордж Гершвин, Айра Гершвин, Ричард Роджерс, Лоренц Харт, Джером Керн, Леонард Бернстайн – привнесли на радио, в театры и концертные залы Америки, заявив о своих претензиях на Америку (как тему, как вдохновение, как аудиторию) в таких песнях, как «Боже, храни Америку», «Это армия, мистер Джонс», «О, как же я не люблю вставать по утрам», «Манхэттен», «Старая река»; в таких мюзиклах, как «Оклахома!», «Вестсайдская история», «Порги и Бесс», «В городке», «Плавучий театр», «Энни, бери ружье» и «О тебе я пою»; в таких балетах, как «Весна в Аппалачских горах», «Родео» и «Билли Кид». В 1910‐е годы, когда иммиграция еще была на пике, а потом в 1920‐е, 1930‐е, и 1940‐е, и даже еще в 1950‐е никто из этих воспитанных в Америке ребят, чьи родители или деды и бабки говорили на идише, не проявлял ни малейшего интереса к сочинению китчевых мюзиклов про местечковую жизнь вроде тех, что стали модными в 1960‐е после «Скрипача на крыше»[131]. А с чего бы они этого хотели, освободившись благодаря эмиграции от религиозной ортодоксии и социального авторитаризма, которые во многом обуславливали безвылазное существование в еврейских местечках Европы? В светской, демократической, отнюдь не страдающей клаустрофобией Америке Оги, как он говорит, хватался бы за все подряд так, как привык, в вольном духе.
Подобное утверждение недвусмысленного, неподавленного гражданского самоощущения в вольной Америке (как и последующие пятьсот с лишком страниц) были именно тем смелым поступком, необходимым, чтобы развеять любые сомнения о праве такого сына иммигрантов, как Сол Беллоу, быть американским писателем. Оги в конце книги жизнерадостно восклицает: «Глядите, как я вездесущ! Я подобен Колумбу, я вглядываюсь в тех, кто близко». Отправляясь туда, куда, по мнению тех, кто ставил себя выше, он не вправе вторгаться со своим американским языком, Беллоу и впрямь стал Колумбом для таких, как я, внуков иммигрантов, которые вслед за ним тоже выбрали для себя стезю американских писателей.