Эта блистательно смешная, совершенно новая для Беллоу книга, ознаменовавшая его второе великое освобождение, старается быть серьезной и несерьезной в одно и то же время (что удается); она требует академического прочтения и одновременно высмеивает подобное прочтение, пародируя его; это книга-кунштюк, но кунштюк искренний – книга-эксцентриада, но не притязающая на авторитетность великой эксцентричности.
Мозес Герцог, этот клубок противоречий и самокопания, – это неистовая и честная личность с «библейским чувством личного опыта» и кладезь невинности, феноменальной, как и его рафинированность, впечатлительный, но пассивный, рефлексирующий, но импульсивный, благоразумный, но безумный, эмоциональный, сложный, он – знаток страданий, обостренно чувствительный и вместе с тем обезоруживающе простодушный, клоун в своей мстительности и ярости, шут, в ком ненависть порождает комедию, мудрец и многоопытный исследователь коварного мира, и тем не менее все еще барахтающийся в море детской любви, доверчивости и восхищенности простыми вещами (и безнадежно застрявший в этом состоянии), стареющий адепт безграничного тщеславия и нарциссизма, проявляющий любовно-строгое отношение к самому себе, кружащийся в нескончаемом водовороте глубокого самоанализа и в то же время испытывающий эстетическое влечение к ярким людям, неодолимо тянущийся к забиякам и начальникам, к показушным светским львам, соблазняемый блеском их всегдашней уверенности и безапелляционной прямотой их суждений, упивающийся их избыточностью, покуда он сам не оказывается ею почти раздавлен, этот Герцог – самое грандиозное из творений Беллоу, этакий Леопольд Блум американской литературы, с тем лишь исключением, что в «Улиссе» энциклопедический ум автора трансформируется в лингвистическую плоть романа, и Джойс никогда не переуступает Блуму свою выдающуюся эрудицию, интеллект и риторическое мастерство, а Беллоу в «Герцоге» наделяет своего героя всеми этими достоинствами – не только неординарным состоянием души и складом ума, но и великим умом.
Это ум богатый и обширный, но охваченный вихрем невзгод, мечущийся, обуреваемый печалями и негодованием, смятенный ум, который в первом же предложении книги открыто и не без причины ставит под сомнение свое благоразумие, причем формулирует это не с высоколобой вычурностью, а в простой классической речевой форме: «Если я схожу с ума…»[134] Этот ум, такой мощный, такой цепкий, вмещающий лучшие образцы мысли и речи, ум, изящно выворачивающий наизнанку самые эрудированные обобщения обо всем на свете, о прошлом и настоящем, этот ум еще и осознает свою главную силу: свою способность к познанию.