Ось, на которой вращается драма адюльтера в романе, а именно эпизод, в котором Герцог вдруг мчится в Чикаго, чтобы схватить заряженный пистолет и убить Маделин и Герсбаха, а вместо того делает шаг к окончательной своей погибели, находится в стенах нью-йоркского суда, где Герцог, мучаясь бездельем в ожидании своего адвоката, вдруг натыкается на кошмарно-пародийную версию собственных страданий. Это судебный процесс над несчастной опустившейся матерью, которая совместно с любовником-дегенератом убила своего маленького ребенка. Герцог настолько обуян ужасом от увиденного и услышанного, что невольно восклицает про себя: «Понять это невозможно!» – привычные в своей обыденности слова, но для Герцога это уничижительное и болезненное признание, разносящееся эхом во все стороны: оно накрепко привязывает сложный узор его интеллектуального существования к пыточной решетке ошибок и разочарований, из которых состоит его личная жизнь. Коль скоро для Герцога понимание – заслон от напора инстинктивной силы, то, когда что‐то оказывается выше его понимания, его рука сама собой тянется к пистолету (тому самому, которым когда‐то неуклюже размахивал отец, грозя его убить), – хотя в конечном счете, будучи Герцогом, он не сможет нажать на спусковой крючок. Будучи Герцогом (и рассерженным сыном своего рассерженного отца), он обнаруживает, что этот пистолет «стрелял только мысленно».
Но если Герцог не может понять, то кто понимает и ради чего все это понимание? И самое главное: к чему все эти откровенные размышления в книгах Беллоу? Я не имею в виду торопливую медоточивость персонажей вроде Тамкина в «Лови момент» или даже короля варири Дахфу в «Хендерсоне», чьи благоглупости, с одной стороны, просто тешат Беллоу в процессе работы над книгой, а с другой – усугубляют сумятицу в мозгах персонажей, у кого мозги и так уже сбиты набекрень. Я имею в виду почти невозможную задачу, которая присуща произведениям Беллоу так же, как романам Роберта Музиля и Томаса Манна: стремление не только создать интеллектуальную прозу, но и поместить интеллект в средоточие проблемы самих персонажей – размышлять, в таких книгах как «Герцог», о проблеме мышления.
Так вот, особая притягательность Беллоу, и не только для меня, состоит в том, что он по‐своему, в своем характерном американском стиле, смог блистательно перекинуть мостик от Томаса Манна к Деймону Раньону[135], что вовсе не умаляет масштабов поставленной им перед собой амбициозной задачи, начиная с «Оги Марча»: запустить в полет (в свободный полет) интеллектуальные способности, которые у таких писателей как Манн, Музиль и он сам не в меньшей степени используются для охвата жизни, чем для игры воображения, гармонически совместить размышление с отображением, выудить размышления автора из глубин на поверхность повествования, но не ослабляя миметические силы этого повествования, не вынуждая книгу поверхностно рассуждать о самой себе, не обрушивая на читателя явно идеологические заявления и не изрекая плоские, беспроблемные мудрости, как это делают Тамкин или король Дахфу.