— Я полагаю, ты спишь с ней.
Игорь больше не может врать. Он смотрит в сторону. Его молчание подтверждает слова Екатерины.
— Часто?
— Какое это имеет значение? — Побуждение во всем открыться исчезло.
— Мне хотелось бы знать.
Потеряв терпение, он огрызается:
— Екатерина, я не считал!
Екатерина широко раскрывает глаза — не столько от гнева, сколько от того, что не может поверить: она оказалась в ловушке. Стены комнаты плывут перед ее глазами.
Для Игоря значительность всей его жизни с Екатериной ускользает при сравнении с его теперешней жизнью с Коко. Он ощущает внутри себя какое-то трение, какую-то вибрацию. В этот момент он себе отвратителен. Пытаясь защититься, он чувствует в себе что-то безжалостное, даже жестокое.
— Я думал, ты только обрадуешься, — бросает он жене.
— Что? Ты в своем уме?
— Ну, ты же терпеть не можешь заниматься любовью.
Екатерина медленно, яростно покачивает головой.
— Неправда!
— Что ты говоришь? Ты же всегда восставала против этого!
— Неправда, неправда!
— А у меня другое впечатление.
— По-твоему, Коко делает мне одолжение?
— Екатерина, у меня есть в этом потребность.
— И у меня есть. Огромная потребность.
— Что ж, вероятно, дело в том, что мы не удовлетворяем друг друга… — Игорю ненавистны его слова, но он так чувствует. Он загнан в угол и не видит другого выхода.
— Не могу поверить, что ты можешь быть настолько бессердечным. Такая жестокость необъяснима. — У Екатерины высоко вздымается грудь, надуваются жилы на шее. Она изо Всех сил старается не заплакать. Жизнь подошла к горестному финалу — вот, что проносится в ее сознании.
— Я поддерживала тебя, терпела твое дурное настроение, родила тебе детей… — Она отворачивается, натягивает на себя одеяло, ее душат рыдания.
До сих пор Екатерина была согласна с тем, что Игорь проводит долгие часы за фортепиано, что она целыми днями не видит его. Была терпима к его злости и к его гордости, к его надменности. Но прежде ей никогда не рассказывали об его адюльтерах. Она чувствует себя уничтоженной. Ей трудно все это выдержать.
— Я здесь задыхаюсь, — всхлипывает она.
По стене быстро пробегают тени от колышащихся листьев. Кажется, что все предметы в комнате — в заговоре. У лилий торчат ядовитые жала. В раковине спрятаны тайные уши. Занавески существуют для того, чтобы все от нее скрывать. Екатерина вцепилась в одеяло. В ней назревает взрыв. Изнутри поднимается могучая волна жестокости, лицо превращается в гримасу.
— Ты — ублюдок! — в припадке удушья шипит Екатерина. — А она — проститутка!
На нее накатывает первобытная стихия. Она хотела бы дать Игорю пощечину, вцепиться ему в волосы и выдернуть их, пнуть его ногой. Но порыв длится всего секунду. Жестокость — не в ее стиле. В ней нет никакой дикости. Она слишком сильно связана приличиями, слишком сдержанна. В ней существует слишком толстый пласт благовоспитанности, и она себя за это проклинает. Минуту назад она залепила бы ему пощечину — и, возможно, от этого ей стало бы лучше. Он, быть может, стал бы ее больше уважать. Но грубые инстинкты мгновенно испарились — а с ними и остатки сил.