!» («Ростом не вышел», I, 230). Однако выживая физически, они губят свою душу, утрачивают морально-нравственные ценности. Осознание этой духовной гибели и отчаянная попытка избежать ее и становятся обычно кульминацией сюжета, разрешаясь в финальной реплике героя. Пытается вернуться к истокам Мендель: «
В общую… О-о-о… В камеру… Такую… где побольше… евреев…» («Мендель-Иван», 119), и требует светлой правды Петька Корольков.
Но это может быть отчаяние Александра, который осознал непримиримое противоречие абстрактного и конкретного, за безликой возможностью еврейского погрома в ответ на убийство губернатора евреем почувствовал боль своего народа и осознал бессмысленность этой жертвы. Или отчаяние героев повести «Люди прохожие», которые, каждый по-своему, прозревают несовместимость любви к человечеству и любви к человеку. Когда два противоположных полюса сознания героя-повествователя — «я никого не люблю» и «быть может, слишком люблю людей» (I, 86) — оказываются двумя сторонами одной медали, а Митя Тихоходов мучительно выбирает единственно правильный путь из двух возможных: «Вот оставил я Зину… жену свою. Говорю: идет строительство новой жизни, и в него ухожу. А неподалеку от меня человек мучается, а я не остался с ним. А, быть может, вся святость в том, чтобы одну душу облегчить, одной помочь, в одной раствориться, а не витать… над людьми, живыми людьми, у которых и желанья живые, и боль живая» (I, 114).
Предельную остроту ситуация прозрения героя обретает в рассказе «Мои сумасшедшие» (1913), который во многом оказался провидческим. Проблематика рассказа раскрывается уже в статусе героя — еврея, агитатора-бундовца, ныне находящегося на излечении в доме для умалишенных. Таким образом сразу можно предположить развитие национальной и революционной темы.
Сам рассказ представляет собой исповедальный монолог героя, обращенный к лечащему врачу-еврею. Если национальная принадлежность героя выясняется из контекста, то национальность доктора и сумасшедших, о которых пойдет речь, акцентируется с первых строк: «…Доктор, я звал вас вчера несколько раз, но вы не приходили. Почему?.. Пришел другой доктор — русский. Правда, он очень хороший человек, но он не еврей и поэтому не сможет меня понять. Не поймет и не поверит, а вы поймете. На чем мы с вами, доктор, в прошлый раз остановились? Да, — на сумасшедших из местечек!» («Мои сумасшедшие», 5). Чем не хрестоматийное подтверждение расхожего определения русско-еврейской литературы как литературы, которую создает еврей для евреев и о евреях на русском языке? Однако постоянное подчеркивание «еврейскости» описываемого в рассказе («еврейские глаза», «еврейское местечко», «еврейские девушки», «еврейские дети» и т. д.) дает неожиданно обратный эффект. При всей еврейской маркированности текста большинство представленных в рассказе ситуаций вполне узнаваемы для русского читателя: «