»>5. Последней точкой в этом рассказе стал револьверный выстрел на Тверской у памятника Тимирязеву.
Вторая жена писателя, Беба Марковна, говорила, что «никогда не знала, где у него кончается игра и где начинается действительность»>6. Возможно, он и сам это не всегда понимал. С одной стороны, скрываясь от властей, он менял фамилии, как театральные маски: «Сегодня я Виноградов, завтра Максимов, а глядишь — все паспорта вышли, и я осетин с пятиэтажным именем и снимаю комнату у околоточного надзирателя…»>7, и это была мера вынужденная. Но с другой стороны, когда пришло время «распрощаться со всеми паспортами» и избавиться от «чужой личины», он оформил себе документы на имя Андрея Михайловича Соболя, будучи по метрике Израилем Моисеевичем Собелем, а в анкете Общества каторжан и ссыльнопоселенцев назвавшись Юлием Михайловичем>8.
В реальной жизни множа имена, в творчестве А. Соболь будет создавать героев-двойников, дробя на их судьбы свою биографию. Весной 1916 года под именем Александра Александровича Трояновского А. Соболь направлен на Кавказский фронт. В автобиографии он напишет: «Дошел до Шайтан-Дага, видел, как тащат пушки на жуткие горные кряжи вдоль Эрзерума, как догорают армянские селения после налета курдов, и у Тавра Понтийского глянул, как сверкает под ногами Черное Море и выплывает из светлого тумана Трапезунд»>9. А в романе «Бред» появится образ бывшего поручика Георгия Николаевича Познякова, который постоянно вспоминает «огни Саракамыша, огни Эрзерума, когда тот, обреченный на разрушение, был виден весь, со всеми своими минаретами и старыми башнями, с каждой прилегающей горки, огни костров на Шайтан-Дагском перевале, где за всякий шаг — назад ли, вперед ли — расплачивались десятками трупов, где пушки тащили на руках посиневшие, обмороженные тверчане, туляки, и последние тлеющие огоньки на развалинах армянских селений» («Бред»,25).
В августе 1917 года, окончив школу прапорщиков в Петрограде, А. Соболь уезжает на Северный фронт комиссаром Временного правительства: «Три месяца я был в солдатской гуще, три месяца я „уговаривал“ — от полка к полку, от дивизии к дивизии — три месяца напряжения, муки, горести и обид — и так ощутительно-близко видел, как разворачивается великая всероссийская водоверть. В ночь на 30 октября в городишке Вейзенберг я получил кулаком в грудь на собрании представителей 47 дивизии. А несколько недель спустя на могилевском вокзале я глядел на убитого Духонина; в тот день в опустошенной ставке я по настоящему познал, что такое одиночество и как порой даже смерть желанна