– Вам придется подождать, пока вернется господин Иммерих. Он отлучился в город, но, скорее всего, ненадолго. Это кузен фройлейн Катарины.
– Я даже не знал ее имени, – смущенно сказал Каспар. – Но мне часто доводилось слышать ее чудесное пение, когда она вечерами прохаживалась в саду…
– То есть как? – внезапно оборвала его старуха. На ее деревянном лице, как на палимпсесте, проступило изумление, окрасившее его на мгновение человеческими тенями. – Простите меня за резкость, но все это какой-то вздор. Прежде всего, я отнюдь не стала бы величать это место садом. Во-вторых, петь она просто не могла – несчастная девушка была немой. А в-третьих, как это – «прохаживалась»? Я ведь несколько лет прослужила сиделкой при Катарине, и уверяю вас, ходить она вообще не могла. Еще в раннем детстве она перенесла ужасную травму, навсегда осталась калекой, и по вечерам я сама выгуливала ее в кресле-каталке. По совести говоря, эта страдалица, при всей своей красоте, не была человеком – скорее его жалким подобием. Да вот, извольте взглянуть. Это портрет Катарины, который год тому написал ее кузен, художник. Уверяю вас, это очень точное изображение, ибо Всевышний, в щедрости Своей, даровал господину Иммериху талант, официально засвидетельствованный Мюнхенской Академией художеств.
Старуха сняла завесу с полотна. Обхватив подлокотники тонкими слабыми руками, в кресле сидела очень бледная, но невыразимо прекрасная девушка в белом – та самая, что когда-то явилась ему во сне. Она, не отрываясь, глядела на него – пронзительно серыми, серыми глазами.
[А. П. Розенгартен] [698]
Письмо госпоже икс
Милостивая Государыня! Покорнейше Вас прошу простить мне столь безличное обращение. Увы, мне неизвестны имя Ваше и отчество, а равно и Ваша фамилия. Более того, у меня нет никаких оснований утверждать, что Вы сочли нужным обзавестись ими.
Буду с Вами до конца откровенен. То немногое, что я о Вас знаю, вообще не дает мне права безоговорочно постулировать самое Ваше существование. Простите мне невольный и плоский каламбур, рожденный растерянностью: в сущности, я не знаю, есть ли у Вас сущность. Быть может, я всего лишь бестактно навязываю ее Вам? С другой стороны, ведь и сами эти мои извинения обусловлены верой – пусть даже совершенно бездоказательной – в Ваше бытие. Если я заблуждаюсь, примите, М. Г., мои искренние и глубокие извинения.
Быть может, Вы возникли из недр моего собственного воображения? Но тогда неизбежен вопрос: как Вы в них очутились? Неужели (лестная надежда!) Вы соблаговолили проникнуть в них самочинно? Или же мои разрозненные впечатления сами по себе порой стягиваются в нечто, хоть отчасти на Вас указующее? Обозначают ли они, либо, напротив, искажают Вашу истинную природу, если только Вы изволите обладать ею? Помогите мне разобраться в этой мучительной загадке, умоляю Вас. Ведь Ваше присутствие носит до того мимолетный и почти эфемерный характер, что при всей частоте Ваших появлений я никак не могу связать их прочной нитью, и какую-то отраду нахожу разве что в шатких домыслах касательно их источника. Но я уже не могу обойтись без Вас.