в ностальгии взгляд другого в определенном смысле одомашнен, «облагорожен»; вместо взгляда, прорывающегося подобно травматическому разгармонизированному пятну/изъяну, мы получаем иллюзию «видения себя видящим», видения самого взгляда[302].
Селфи, вероятно, способно дать субъекту иллюзию именно такого рода контроля над взглядом Другого — субъект буквально берет этот взгляд в руки, контролирует, что именно этот взгляд может, а что не может видеть. Ты можешь выключить этот взгляд, а можешь включить его по своему усмотрению. Селфи устроено так, что взгляд Другого никогда не застанет тебя врасплох, ведь ты сам его контролируешь, ты сам определяешь, когда именно стóит предстать перед этим взглядом. Это как спектакль, который ты показываешь сам себе, — ты и выступаешь, но ты же и сидишь в зрительном зале, контролируя то, как представление воспринимается зрителями.
Чуть выше я специально оборвал цитату из Сартра про объективацию Другого с его уничтожающим взглядом, чтобы уделить несколько строк описанию селфи как стратегии одомашнивания взгляда Другого. Окончание приведенной цитаты позволит плавно перейти к последнему разделу:
…но достаточно одного взгляда другого, чтобы все эти уловки провалились и я снова испытал бы преобразование другого[303].
То есть, несмотря на все усилия, достаточно взгляду Другого остановиться на субъекте, как все ухищрения субъекта меркнут, оказываются лишь смехотворными уловками, подобными попыткам с помощью бормотания магических формул и заклинаний вызвать дождь во время сильнейшей засухи или же остановить надвигающуюся бурю.
Взгляд и монструозное Реальное
Почему субъекту никогда не приручить вечно направленный на него всевидящий взгляд Другого? Почему любые попытки по одомашниванию взгляда обречены на неудачу? Почему субъекту никогда не дать правильного ответа на вопрос Che vuoi?, обращенный к Другому, т. е. «Чего ты хочешь [от меня]?», «Чего ты добиваешься, обращая на меня свой взгляд?». Лакановский ответ на это прост — дело в том, что Другой сам не знает, чего он хочет. Другой сам не способен понять свой взгляд, оказывающийся в этом Другом чем-то «большим, чем сам этот Другой»[304]. Другой содержит в себе ту же нехватку, что и субъект, он
тоже оказывается перечеркнутым фундаментальной невозможностью, структурированным вокруг некоей недостижимой/травматической сущности, вокруг центральной нехватки[305].
В этом смысле объектив камеры как бы всегда раздвоен: это и взгляд Большого Другого, вписывающий субъекта в символический порядок, например, господствующей идеологии, определяющий кодировку избранного субъектом образа и гарантирующий его успех, но одновременно и нечто непостижимое, пугающее («дурной взгляд»