, то есть вдоль нынешнего Цветочного бульвара и известной Волчьей долины.
«Ну что, Иван, проводил?» — спрашивали его, когда он воротился. «Проводил до Иверской, — отвечал Иван как-то мрачно, — там уж попались ему свои — видно, тоже идут в Кремль». Когда таким образом он удовлетворил любопытство всех и каждого о выполненном им, по тогдашним обстоятельствам опасном подвиге, пошел он в кухню и стал на лавку отдыхать. Я тоже за ним; мы были друзья. «Эх, граф-чик! (так звал он меня из ласки). Ведь чуть-чуть не согрешил! Иду сзади его, да и думаю: что это я врага-то своего сберегаю? — а рука-то с дубинкой так вот и поднимается, чтобы шарахнуть в ухо-то, да прямо в Трубу! Да уж, видно, Бог его помиловал; жалко что-то все было. Как побежал он от меня, завидемши своих, так уж и я обрадовался, что Бог беду пронес, — одначе обернулся, сказал мне: адью[109]». Таким образом великодушный Иван совершил за один раз два подвига, а сам не признал ни одного.
Время, непосредственно за этим следовавшее, осталось у меня в памяти как-то слабо. Помню, что вдруг погрузилось все в какое-то мертвенное молчание. Одни боялись, что французы опять вернутся, другие потрушивали казаков. Сколько времени продолжалось так, не знаю. Должно быть, вскоре вошла в город легкая русская кавалерия: отец тотчас пошел смотреть, взявши и меня с собою. Как теперь гляжу: начиная с Каретного ряда, виднелись одни обгорелые стены и торчали закоптелые остовы труб посреди безобразных груд обвалившихся кирпичей и мусора; по Петровскому бульвару стоял Изюмский гусарский полк, в красных ментиках. По улицам валялись трупы лошадей, а около них теснились стаи собак, рвавших из них внутренности, — из иной лошади слышался только лай на подлетавших к трупу ворон.
Вскоре стала славная зима со снегом и морозами, и к общему невыразимому восторгу пронесся слух, что открылся рынок. Дядя тотчас был отправлен, вместе со мною, за покупками. Мы накупили ситников и колбасы и на дороге домой совершенно насытились за все долготерпенье. Только где открыт был этот первый рынок, не помню — помню, что на площади стояли воза с разными съестными припасами, а между прочим и с обувью, сапогами и чулками.
После этого жизнь наша потекла очень однообразно, и что делалось в городе, как он стал опять наполняться, как воротилось все к прежнему порядку — об этом не осталось у меня никакого воспоминания кроме того, как некоторые из знакомых наших, уезжавших из Москвы, воротились и стали навещать нас; но о чем с обеих сторон рассказывалось, не знаю: потому что разговорам этим предпочитал я кататься на лубке с горы, в саду, с предлинным, отлично устроенным раскатом, служившей постоянным времяпрепровождением не только для нас с Павлушкой, но и для больших.