Живем мы в Булаково. Из Москвы приходили страшные вести: и от нее-то один пепел остался, и все окрестности были разорены. После Покрова[130] батюшка говорит: «Пойду я, на власть Божию, проведать, уцелел ли наш дом, да жив ли Петр Ефимов, дворник наш. Денька через четыре я назад оберну». Взял он хлеба, сколько-то денег и пошел.
Прошло четыре денька, целая неделя прошла, а его все нет. Я плакала, глаз не осушая, так и думала, что его надо покойником поминать. Уж я была на возрасте, по семнадцатому году, и кроме отца никого у меня не было. Очень я о нем убивалась. Раз сижу я в людской и свою думу думаю, вдруг слышу его голос. Сердце у меня замерло от радости, так я к нему и бросилась. Все сбежались за мной, обступили его и спрашивают: «Что нового? Что француз? Не сгорел ли наш дом?»
Отец говорит: «От нашего дома остался только нижний этаж, так как он на сводах, а верхний весь выгорел, и строения все обгорели. На Москву-то теперь, — говорит, — взглянуть, так сердце замрет; ни одной улицы не признаешь, ни одного переулка. Я от заставы до нашего дома путал, путал, словно в лесу. Добрел до нашего двора — все пусто. Стал я дворника вызывать: Ефимыч! Ефимыч! — а он не откликается. Пошел я в застольную да уж тут слышу его голос из чуланчика. «Родимый, — говорит, — загляни сюда!» Вижу, лежит Ефимыч в уголке, и страшно на него взглянуть: лицо распухло, красное, словно в оспе, и глаза что у дурака. «Что, мол, с тобой, Ефимыч?» Он, сердечный, так и зарыдал. «Ослеп, — говорит, — изувечили меня злодеи, отняли свет Божий! На первых-то порах, что ни день, таскались сюда, все повыбрали из дома да из погребов. Приходит вчера один и показывает, чтоб я ему провизии дал. А что я ему дам? Я сам кое-как пробиваюсь, только чтобы с голода не помереть. Открыл я погреба и показываю, что ничего, мол, нет. А он осерчал, прижал меня к стене и выпалил прямо в лицо. Горе мое, что пистолет одним порохом был заряжен; будь в нем пуля, я бы тут на месте остался, легче бы было. Я упал и долго ли пролежал, не помню, а как встал, дотащился сюда ощупью. Хорошо, что тут вода в ведре стоит, можно по крайности горло промочить. Выручи, — говорит, — меня, Иван Семенович, заставь за себя Бога молить: сходи ты на рынки и посмотри, нет ли там наших молодинских мужичков. Иные теперь из-под Москвы подвозят хлеб злодеям, так, может, и наши покорыстовались на их деньги. Довезли бы они меня до Молоденок, к сыну. А не то ведь я здесь, убогий, совсем погибнуть должен».
Обошел отец все рынки, наших мужичков не видал, побрел он домой и рад, что не повстречался с французами, да, как на грех, видит, идет к нему навстречу целая толпа. Окружили они его и приказали нести за ними бочонок. Ведь тут не отговоришься. На бочонке ни веревочки ни ремешка, отец говорит: руки просто оттянуло, а несет, делать нечего. Французы-то стояли на другом конце города, так что идти пришлось даль страшную, а они-то все понукают: алё да алё!