Обгорелая Москва
15 октября пришли мы к Крестовской заставе; страх и ужас объял все члены наши!.. Не видно ни одного деревянного дома — все истреблено огнем, одни высокие печи и каменных домов закоптелые стены стоят в мрачном дыме и смраде. По грязным улицам везде валяются тела мертвых людей, лошадей и собак. От зловония зажимали мы рот и нос и едва могли добресть до Казанского собора, ибо чувствовали кружение головы и тошноту. Тут, разделивши остальные от дороги сухари, мы простились и пошли всякий к своей церкви.
Боже мой! Везде видны следы зверского и ужасного опустошения, неистовства, поругания даже над святыми; в Казанском соборе, в алтаре, лежит мертвая лошадь, весь собор полон навозу. Чехауз[147] и Никольская башня взорваны, только образ угодника Николая и стекло целы остались; по самое стекло как будто отрезана была эта башня. Угольная Боровицкая башня, на набережной три башни малые, также Ивановская колокольня, где висят большие колокола, — все превращено в кучи камней; в Китай-городе ряды все выжжены, а у Лобного места уже стояли возы с хлебом печеным и калачами. Деревянных мостов не было ни одного.
Прошедши через Каменный мост, едва мог узнать свою толмачевскую церковь: все церкви замоскворецкие обгорели и закоптели, где было деревянное строение, там едва видны следы оного. И мое строение сровнялось с землею, остались кирпичи печные, около коих горел огонь, да яма погребная. «Вот имение мое, — сказал я, прослезившись и перекрестившись на церковь Божию. — Но наказуя, наказа мя Господь, смерти же не предал. Да будет воля Твоя, Господи! Твори, якоже хощеши».
И потом взошел в церковь. Новые горесть и печаль пронзили израненное сердце мое. «Это не церковь, — думал я, — а вертеп разбойников»: полна разного народа разного чина и звания, делающего разные разности. Кто плачет, кто смеется, кто сидит, кто лежит, кто ест, кто пьет. А священник Иван Андреев под колокольнею в палатке лежит больной.
Я, проведши ночь в церкви, утром вышел, чем свет, отрыть мое имение, в яме под покоями лежащее, которое более пяти недель уже тлело; но нигде не мог найти ни заступа, ни лопаты. Добрый старец Иван Дмитриевич Шапошников, бывший в Толмачах тогда церковным старостою, приютил меня в свой каменный подвал и дал мне половину отколотой лопаты деревянной, коею более трех дней я откапывал яму по неудобству инструмента и еще потому, что очень горячо было стоять ногами на яме. Из четырех сундуков в одном только кой-что сохранилось от огня, а в прочих все обратилось в трут и пепел.