Вечер прекратил убийство, горсть победителей возвратилась к своим; мы все были окровавлены, одеяния наши изорваны; мы были похожи на часть спартан, погибших с бессмертным Леонидом[56]; лица наши в пыли, закоптелые пороховым дымом, уста засохли; но мы дружно обнялись и почтили память погибших слезой сострадания, которое притупилось, исчезло в продолжение дня. Мы чувствовали, что достойны доверия Отечества и государя.
Ночь провели на трупах и раненых, и мечты мои вновь воскрылились; я видел, как обагрялись Бородинские поля кровью, видел отрадно, как гибли враги, как ядра мои раздирали страшную колонну, готовую нас сокрушить; видел, как пламенным шаром закатилось солнце вместе с жизнью почти ста тысяч; мрак покрыл их навеки. Но ты восстанешь опять, величественное светило, ты заблестишь на горизонте, ты приютишь, оживишь все прозябение, ты согреешь теплотой своею природу, ты осушишь ее слезы; не восстанут только несчастные убиенные, не приютят они более сирот, ими оставленных, не осушат их слезы, не закроют вежды их, и предмогильный плач не облегчит страданий, не утишит ран душевных о судьбе родных и Отечества. Завтра стоны опять раздадутся, и ты, устыдясь убийств, опять западешь, солнце, за черную землю. Скажи, долго ли еще на земле продлится бесчеловечие? Может быть, протекут века, миллионы колен на свете истребится, и ты по-прежнему будешь светить пожарам, грабежам, убийствам, или ты остановишь великолепный свой путь, когда люди все истребят друг друга; или когда новый возврат Спасителя избавит, примирит от вражды человечество.
Но в эту бедственную годину Россия ли искала войны? Не отклонял ли ее государь Александр, любя, как детей, своих подданных, и какую умеренность в требованиях, какую высокую кротость, достойную его сана, он показал побежденным!
Так сорок столетий протекли, и в этих столетиях нет примера подвигов, которые явили русские, обессмертившие имя свое. Везде, во всех странах мы являлись грозою притеснителям и блюстителями мирных обитателей. Великодушие увенчивало всегда наши деяния. Так, утвердясь на высотах Монмартра, мы ожидали только воли царя, одно мановение его — и этот гордый Париж взлетел бы на воздух[57], — признаться, все мы жадно желали этого, но воля его была для нас священна. Он помиловал врагов, и мщение наше за родную Москву затихло; мы примирились великодушно с неприятелями.
Дотоле мы будем счастливы, пока остаемся русскими. Мы любим наших государей и Россию, слава их для нас драгоценна, и если нужна для их величия наша кровь, кто из нас отрадно не прольет ее до последнего биения сердца, пламенеющего их благоденствием?