Я не знала об этом, пока более года спустя не нашла ее спрятанной у нее в наволочке.
Тонкая снежная корочка хрустит у меня под ногами, и я вздрагиваю, неожиданно осознав, как сильно одиночество похоже на холод. Ты словно гадаешь: суждено ли тебе когда-нибудь снова почувствовать тепло?
Я скучаю по ней.
Бросаюсь обратно в свою рабочую комнату и начинаю оставлять послания на всем, что мои руки сделали для Евы. Должен быть способ показать ей, что все это было подлинным. Что я буду сражаться за нее и за наши отношения, которые я невольно разбила, сколько бы времени ни понадобилось на их восстановление, как бы трудно ни было снова собрать воедино все осколки. Я начинаю покрывать словами ее платья, танцевальные наряды, туфли. Не предупреждениями об опасности, а словами любви.
Когда до салона остается чуть меньше трех недель, Хелена и Ева окончательно определяются с фасоном Евиного наряда. Я начинаю создавать его с чистого листа и вплетаю наши воспоминания в каждую его часть. Воспоминания похожи на дуэт, когда гармонии сплетаются воедино, а точки зрения двух людей наслаиваются друг на друга. Это – мои воспоминания. Я пою Еве те их части, которые она забыла или никогда не знала.
На полотняной подкладке корсета я вывожу: «Когда тебе было пять лет, ты однажды сделала серьги из полосок рваной бумаги и покрасила их стоялым кофе. Они свисали у тебя с ушей, словно пучки бурых водорослей, но ты сказала, что с ними чувствуешь себя принцессой или знаменитой танцовщицей».
На внутренней стороне атласной шнуровки: «Мне всегда нравился твой смех, который начинается с низкого урчания и делается все выше и выше, пока у тебя на щеках не появляются ямочки. Они – как знаки препинания, отмечающие лучший звук в мире».
Когда она появилась в «Мельнице», то заставила меня засмеяться впервые за три года.
Вдоль ее лент для волос я пишу: «Я читала тебе сказки Ганса Кристиана Андерсена, когда тебе было шесть. Я боялась делиться ими с тобой, так как они – особая часть меня, которую я делила только со своим отцом, и, если бы ты отвергла их или сочла глупыми и скучными, это немного подпортило бы что-то драгоценное для меня. Но твои глаза, наоборот, загорались, и это делало сказки еще лучше и дороже, потому что теперь я делила их и с ним, и с тобой, как будто что-то снова проросло из старого семечка».
Каждая складка ткани на ее балетной юбке хранит воспоминание. «Когда тебе было пять и ты училась писать, то ужасно злилась на меня из-за того, что я заставляю тебя правильно держать ручку; ты бросила ее на пол и с силой наступила мне на ногу».