– Я прошу вас дать нам возможность преподнести вам скромный дар как знак нашего уважения и служения вашей семье, – говорит Филипп, кивая стражу, который держит в руках прямоугольный бархатный футляр. На этом человеке не синий королевский мундир, а черная форма с молотом и киркой Вестергардов, вышитыми золотой нитью. – Для принцессы Дагмары, – поясняет Филипп королеве Луизе. – С наилучшими пожеланиями долгого и счастливого брака.
Королева заглядывает в футляр, и я улавливаю блеск красных камней. Она поднимает брови, и диадема, словно капли росы, сияет у нее в волосах, когда она замечает:
– Как щедро с вашей стороны! Мы весьма признательны Вестергардам.
Шум в театре смолкает, сменяясь тихим гулом, осторожными смешками, которые скрываются под ладонями, обтянутыми перчатками; все смотрят на ложу, которая словно превратилась в новую сцену.
– Мы рады служить вам, – отзывается Филипп, кланяясь. – Заверяю, что мы готовы помочь Дании всем, чем только сможем.
На указательном пальце Филиппа тоже сверкает крупный красный камень. Хелена, стоящая рядом с ним, склоняется в грациозном реверансе. Ее прическу удерживает золотая диадема, скромная и изящная.
До меня еще отчетливее, чем прежде, доходит то, насколько невозможно это должно быть для меня, служанки-сироты без какого-либо статуса в обществе, раскрыть заговор, в который вовлечено одно из самых могущественных семейств Дании.
– Как невероятно прекрасно, – замечает господин Андерсен, – что подобная красота могла вырасти глубоко во тьме под землей.
«И как уродливо то, что мой отец, которого я так любила, погиб там, в темноте, глубоко под землей», – думаю я.
«Я кое-что нашел», – отдаются в моей памяти слова Якоба. И это «кое-что» заставило его усомниться, действительно ли все было несчастным случаем.
«Думаю, в этих шахтах было что-то, что они пытались скрыть», – сказал он.
Я представляю себе письмо, написанное моим отцом и найденное на его трупе, и содрогаюсь. Каким-то образом он понял, что это письмо он никогда не сможет отправить сам.
«Будь Гердой», – написал он.
И сейчас, когда я вижу перед собой Ганса Кристиана Андерсена во плоти, стоящего рядом с Филиппом Вестергардом, мне в голову приходит нечто, о чем я раньше даже не думала. Все эти годы меня грызло, что отец не упомянул обо мне в том последнем письме. Но, может быть, то, что это письмо было адресовано одной только Ингрид, не было упущением.
Это было намеком.
Потому что она могла прочесть его иначе, чем прочла я.
«Я закрыл счета», – написал он.
Но что, если он этого не делал? Ингрид смогла бы понять, если бы какая-то часть его письма оказалась ложью. Что, если он пытался нам что-то сказать?