На другой стороне реки, над пожарной лесной вышкой, в поднебесье играл, веселился красный флаг. В Ургуле готовились отмечать Первое Мая. Сплавщикам не работалось. Больше смотрели на поселок, вздыхали, завидовали. Теперь всем было ясно — праздник придется встречать на Щучьей курье.
Работать бросили рано. После обеда вымыли пол, как могли, прибрались в избушке.
Илья и Василий взяли рыболовные снасти и ушли на ближнее озеро. Федька тоже увязался за ними, но вскоре вернулся: тихий, задумчивый. Принес букет слабых, белесых подснежников. Выпросил у Калистрата бутылку из-под томатного соуса, ополоснул ее, налил воды. Все делал неторопливо, важно. Постоял, оглядывая букет, вздохнул:
— Не та посуда, да и скатерть не та. Цветы у меня мать в грузинский кувшин ставит.
— Надо было захватить его, — отозвался Калистрат.
— Все не захватишь, — не принимая шутки, ответил Федька, сел на нары к столу, где Михаил старательно заполнял журнал учета и наблюдений. — Скукота у нас здесь, хоть беги куда…
— Что так, Федор Никифорович, заскучал? — убирая журнал в тумбочку, веселым голосом спросил Михаил.
— Праздник, а мы как штрафники.
— Ерунду говоришь… Вон поиграй лучше на гитаре.
Михаил вышел из избушки и побрел берегом, щуря глаза и оглядывая безлюдный, тихий простор, потеплевшую синь дальних берегов, лесов. На душе у него росла тревога, и во всей речной светлой воле чуялось какое-то ожидание, и сердце поднывало, будто он с кем-то навек прощался.
Михаил поднялся на песчаный бугорок с редким, низким тальником, чтобы отсюда лучше видеть все вокруг, подставил лицо напористому, свежему ветру. Первое тепло. Оно прорвалось откуда-то с юга, и ветер, казалось, нес с той стороны запах зелени, шум и плеск талой воды.
«Ах ты погодка весенняя… Хоть начинай все сначала. А сначала, пожалуй, не начнешь… Такая она жизнь, что без дорогой потери не обойдешься…» — растроганно подумал Михаил. И еще подумал о том, что во время распутицы аэродром закрывают и если Вера сейчас не улетит, то выбраться отсюда сможет только водой, когда откроют навигацию. Надо было спросить у Калистрата, уехала ли Вера, но спрашивать было стыдно и совсем не к делу…
Последний раз Михаил встретился с Верой, когда ходил в контору к начальнику. Заметил ее далеко, остановился возле тополя у изгороди, решил подождать. Зачем остановился, что хорошего хотел ей сказать — не знал. Вера тоже увидела Михаила, перешла к нему через улицу. Легко и неторопливо, будто едва касаясь сапожками земли, обогнула лужу с черным застывшим ледком. Михаил смотрел на нее, ждал. Лицо Веры как-то забывалось или он всегда придумывал его, и потому сейчас не верилось, что оно может быть таким милым. И он подумал, что вот, наконец, он запомнит Веру без всякого самообмана, найдет в себе силы увидеть ее такой, как она есть на самом деле. Но она приблизилась, и Михаил удивился не ее обыкновенному, знакомому лицу, а тому чувству, которое безотчетно толкнуло его к Вере, той радости, которая враз перебила все его холодные, рассудочные мысли. Но он еще сопротивлялся этим ощущениям и, чтобы унять свою радость, не дать ей выхода, спросил грубовато, с натянутой шутливостью: