Конечно, от двадцатитрехлетнего молодого человека можно было ожидать большей проницательности, но ведь Пален возглавлял полицию и поэтому у Александра были веские причины верить ему. Впрочем, по большому счету, он был игрушкой в чужих руках. Пален с циничной откровенностью признавался: «Но я обязан, в интересах правды, сказать, что великий князь Александр не соглашался ни на что, не потребовав от меня предварительно клятвенного обещания, что не станут покушаться на жизнь его отца; я дал ему слово: я не был настолько лишён смысла, чтобы внутри взять на себя обязательство исполнить вещь невозможную; но надо было успокоить щепетильность моего будущего государя, и я обнадёжил его намерения, хотя был убеждён, что они не исполнятся. Я прекрасно знал, что надо завершить революцию или уж совсем не затевать её, и что если жизнь Павла не будет прекращена, то двери его темницы скоро откроются, произойдёт страшнейшая реакция, и кровь невинных, как и кровь виновных, вскоре обагрит и столицу, и губернии».
Признание это проливает свет на истинные роли сторон. Вина Александра состояла в том, что он хотел быть успокоенным и дал себя успокоить.
Для него началась череда страшных дней, завершившаяся тем, что в ночь на 11 марта 1801 года заговорщики, возбуждённые вином и только что совершенным убийством, вошли в его спальню и обратились к нему: «Дело сделано, Ваше Величество!» В этот момент, всё поняв, Александр, по его собственным словам, почувствовал, словно «меч вонзился в его совесть».
Убийство императора Павла I вызвало в Петербурге всеобщее ликование. «Все чувствовали какой-то нравственный восторг, — писал очевидец, — взгляды сделались у всех благосклоннее, поступь смелее, дыхание свободнее». Какой-то ополоумевший от радости поручик носился по улицам верхом, размахивая шляпой и крича: «Умер! У-у-ме-ер!» В воздухе висело ожидание каких-то необыкновенных перемен.
Болезненная, экзальтированная радость, царившая в этот и последующие дни на улицах Петербурга, воспринималась им, как смех ада. Позже Александр говорил, что должен был в эти дни скрывать свои чувства от всех; нередко он запирался в отдельных покоях и предавался отчаянию, безуспешно пытаясь подавить глухие рыдания. Гибель отца он воспринимал и как свою нравственную смерть, чувствуя вместо души — больное место. «Я самый несчастный из людей», — признавался он шведскому послу Стедингу.
От князя Адама Чарторийского не укрылось, что 11 марта «как коршун», вцепилось в совесть Александра, сковав «самые лучшие, самые прекрасные его свойства…». На первых порах царствования — и единственный раз за всю жизнь — он испытал полный паралич воли. «Я не могу исполнять обязанности, которые на меня возлагают, — говорил он жене. — Могу ли я царствовать? Не могу. Предоставляю мою власть тому, кто её пожелает». Его жена Елизавета Алексеевна пыталась успокоить и ободрить Александра. По воспоминаниям фрейлины Головиной, «она умоляла его быть энергичным, посвятить себя всецело счастию своего народа и смотреть на свою власть как на искупление».