– Не успею. Я здесь случайно, скоро меня выпустят.
Знал бы Танцор, что я меньше всех в этой камере верил в то, что говорю. Да что там, совсем не верил. Но Регина была бы довольна, если бы сейчас меня слышала. Я говорил для нее. Мне казалось, она где-то рядом, видит меня. И от этого я чувствовал небывалое спокойствие и уверенность в том, что поступаю правильно.
– Пацан, а ты забавный, – проговорил другой мужик, тасуя засаленную колоду. – С тобой и телик не смотри.
Я промолчал. Я знал, что они меня не тронут. Никто не тронет. Такие кликухи, как Бешеный, зря не приклеивают. Васька поневоле сделал мне неплохую рекламу.
Рука снова ныла, словно ее пилили тупой пилой. По совести, надо было меня сначала не в изолятор пихать, а в больничку. Но для Скрипника я особо опасный рецидивист. Он мне так и сказал перед тем, как отправить в камеру.
– Ты, Гусев, рецидивист, несмотря на свой возраст. Сразу две статьи: преднамеренное убийство и взятие заложника. Сидеть тебе не пересидеть.
Вот поэтому я был здесь, среди духоты и вони. Гипс разболтался, бинт на нем был серым от грязи. Башка трещала от бессонной ночи – Скрипник закончил допрашивать меня только под утро. Я попробовал заснуть, но это было нереально – при свете дня, с отсыхающей рукой, посреди монотонного гула и громкого ржания.
Я лежал с закрытыми глазами и думал о Регине. О том, как ей сейчас худо. Ведь она надеялась до последнего, что у нас все получится. Лишь бы сердце выдержало – оно ведь слабое у нее, больное. И заботиться о ней теперь некому. Если только Аня иногда забежит проведать…
От этих мыслей мне стало так горько и тошно, что захотелось завыть в голос. По-волчьи, громко и безнадежно. Но выть было нельзя. Тогда я постарался вообразить себе, что лежу не в камере, а на зеленом летнем лугу. Высоко в небе солнце, пахнет клевером и ромашкой. Когда я был маленьким, мать летом отправляла меня в лагерь. Там нас водили гулять в поле. Мы бесились, дурачились, бегали босиком по траве. Ловили бабочек и божьих коровок. Пожалуй, это было лучшее воспоминание из всего моего детства. …Я в поле. И нет вокруг каменных, осклизлых стен, нет грубых, прокуренных голосов, грязной брани и тяжелого запаха отчаяния и беды.